«А ведь мне придётся служить и этому царю», — подумал Фаддей устало.

Он ушёл от Михайловского замка, когда совсем стемнело и фонарщики стали зажигать масляные фонари. Утром он собрался пойти на почтовую станцию, чтобы выправить подорожную до ближайшего к Эзелю порта Виртсу, а дальше морем добраться до Аренсбурга и оттуда до Лахетагузе и Кихельконне, где жила Айра.

Семейство Юри Рангопля — Эме, Аго с женой Уусталь, даже девятилетний Олев, наслышанный о знаменитом «дяде», — успело приготовиться к приезду Фаддея. Знали они о великом плавании из «Санкт-Петербургских ведомостей» и от моряков, с которыми встречались в Аренсбурге и Ревеле, куда иногда приезжали по делам. Они выходили на дорогу, проложенную по побережью острова, при каждом звоне колокольчиков со стороны Аренсбурга. Им казалось, что Фаддей непременно должен появиться оттуда.

Но он приехал совершенно неожиданно не сушей, а морем. Командир Виртсу — отставной капитан-лейтенант, едва увидев подорожные бумаги Беллинсгаузена, тут же распорядился снарядить единственный в его распоряжении бот и доставить знатного пассажира прямо к Лахетагузе. «Вот оно, бремя славы», — подумал Фаддей с удивлением и приятностью. Уж никак не представлял он, что весть о кругосветном вояже докатится до маленького городка в Эстляндии и найдёт благодарственный отклик в душе старого моряка.

С берега приближавшийся бот первым увидел шустрый мальчишка Олев. Обычно такие суда редко появлялись возле Лахетагузе. Юри, Эме и Аго выскочили из дома и со взгорка стали наблюдать, как бот, не убоявшись двух каменистых гряд, прошёл по глубокому фарватеру, матросы опустили мачту вместе с парусом и выбросили якорь возле самой кромки мелководья. Юри и Аго поняли: ботом управлял кто-то из знающих здешние места людей. Таковым мог быть только поручик Абнер, аренсбургский таможенный цербер, который до сих пор продолжал служить и возвысился до майорского чина. Однако теперь опасаться Абнера не было нужды. Рангопли давно забросили опасный контрабандный промысел и после царского указа 1803 года «О вольных хлебопашцах» перешли в это сословие, как и многие жители на Эзеле. Однако основной доход они получали не от пахотной земли, а от скота и рыбной ловли. Одних свиней они держали больше сотни, да стадо коров с бычками, лошадей — рабочих и выездных. К старой пойеме прибавили ещё пять малых сейнеров. На них плавали замляки и часть улова сдавали Юри. У него же эту рыбу перерабатывали — вялили, коптили, солили. Отходы вперемешку с отрубями шли на корм свиньям и скоту. Юри с сыном Аго уважали как расчётливых, работящих хозяев и справедливых людей. Вот почему прибытие Абнера, если это был он, нисколько не встревожило семейство.

Из-за бота вывернулась шлюпка. В ней сидело четверо гребцов, рулевой на корме. На нос поднялся какой-то офицер в фуражке с высокой тульёй, недавно принятой на флоте. Когда матросы подхватили большой кожаный баул, а впереди них пошёл офицер со знакомым сундучком в руке, Зме схватилась за сердце и прошептала:

— Господи, это же наш Фабианчик!..

Она никак не могла смириться с другим именем и звала его по-старому. Она кинулась навстречу, за ней побежали Аго, Уусталь и Олев. Юри остался на взгорке. Он не привык на людях выказывать чувства. Он доказывал делом. С раздумьями о Фабиане он и Айру не забывал.

Чтобы не чувствовала она своей зависимости и оставалась свободной, он отдал под её попечительство ферму в соседней деревне Кихельконне, где разводился молодняк. Айра, как истинная эстонка, любила работу и хозяйство. Чистопородное потомство она продавала с немалой выгодой. Добрая молва о ней шла по всему острову. Находились охотники до богатой и красивой вдовы, но Айра всех отвергала. Только Рангопли знали о причине.

Пока в его мозгу ворочались мысли о Фаддее и Айре, Эме уже неистово осыпала гостя поцелуями, Аго ласково дубасил друга своими кулачищами, а пострелёнок Олев крутился волчком, ожидая, когда же «дядя» удостоит его своим вниманием. Матросы донесли багаж до дома, деликатно отказались от чарки и вернулись на бот, который тут же отчалил.

Наконец очередь дошла и до Юри. Фаддей поклонился ему в пояс, растроганно прижался к груди приёмного отца. Олев взглянул на деда, застыл от изумления. Он никогда не видел, как Юри плакал, по худым, морщинистым щекам, похожим на кору дуба, текли слёзы.

К вечеру затопили баню. Она не остыла ещё со вчерашнего субботнего дня. Аго оторвал сына от диковинных игрушек, привезённых Фаддеем, позвал на двор:

— Скачи в Кихельконне, скажи тете Айре — Фаддей приехал.

Мальчишка радостно кивнул, вывел из стойла любимого Дагмара, перекинул через спину мягкую овчину — и был таков.

Бани на Эзеле топились не по-чёрному, как в России, а делались с трубой, пол, широкие лавки и потолок устилали берёзовыми ветками, запаривали для здорового духа можжевельник, в котле, обложенном раскалёнными камнями, был кипяток, в другой бочке — тёплая вода, в третьей холодная. На подоконнике горела лампадка, её пришлось зажечь, поскольку уже стемнело, а Фаддей всё хлестал и хлестал себя веником, обливался ледяной водой, снова наддавал пару, наслаждаясь необъяснимым чудом обновления. Он удивился, что Аго не пошёл с ним, как бывало раньше.

Меньше летом, больше зимой баня доставляла им, ребятишкам, массу восторгов. Они выскакивали из пекла, барахтались в снегу или в море, скакали по сугробам и кидались в жар. Камни трещали от гнева, казалось, неистовствовали от ковша воды, окутывались обжигающим паром, который взмётывался вверх, отбрасывался потолком к полу, заполняя пространство белой горячей мглою. Они бы бесились хоть до утра, но Эме, посчитав, что ребятишки натешились вволю, сгоняла их с полок, кидала им хрустящие простыни, и они чертенятами неслись в дом, где разомлевший Юри допивал второй самовар. Мамка подавала им остывающие кружки, чтоб не обожглись сдуру, и пододвигала плошки с вареньем из брусники, земляники, смородины, клюквы, морошки — всего, что росло в лесах и на лугах Эзеля и варилось на мёду летнего сбора. Завтра их ожидало воскресенье, Копли Рейнвальд правил мессу со взрослой паствой и ученье в этот день отменял — можно было спать без побудки, делать всё, что взбредёт в голову.

Уплыв в воспоминания, Фаддей не заметил, как кто-то торопливо разделся в предбаннике, вошёл внутрь, прихлопнув плотно дверь.

— Фаддеюшка!

Он плеснул в глаза холодной водой. В туманном, розоватом от светильника мареве, точно во сне, увидел беломраморную Айру. Он кинулся к ней, опрокинул шайку, почувствовал тугое тело, шелковистый живот, крутые, выпуклые груди. В трепетно-жгучем поцелуе сомкнулись их губы. Жизнь, целую жизнь с грустью, отчаянием, сладостью он мечтал об этом мгновении, грезил всегда, везде — в моросливых набережных Кронштадта, ночном бдении вахт, неоглядных морях, горячих тропиках и студёных сопках. При виде доступных женщин, которых не хотел, как бы ни играла молодая кровь, он помнил об Айре. И теперь она — красивая, чистая, единственная, презрев трусливые предрассудки, трепетала в страстных объятиях любимого человека. Мужчины помнят трёх женщин: первую, последнюю и одну. Кем станет для Фаддея Айра? Кем станет для Айры Фаддей? Но они не думали об этом. Они полагались на судьбу и Божью волю, которая оставалась, как бы то ни было, на стороне любящих.