Он не увидел своей купальщицы. Только вообразил, как она оборачивается, чтобы взглянуть на виллу, перед тем как исчезнуть за дюнами. Увидел другую. Другого рода. Другого силуэта. Как и следовало ожидать. Которая не купалась. Провела всю вторую половину дня за вязанием, приглядывая за малышами и всем остальным.

Полная, стало быть, дама. Хозяйка в доме. Дородная, с тонюсенькими конечностями. Траченная пятью беременностями. Сжимая в правой руке свернутое вязанье. Уже успела одеться.

Стояла в длинной красной футболке и звала. Один из малышей, все еще в воде, отказывался оттуда выходить: Мы уходим. Выходи скорее. Сейчас пойдет дождь. Ну и что, прокричал ей малыш, я и так весь мокрый. И Поль услышал взрыв смеха.

Хорошо, малыш, сказал он, отлично. Я бы и сам мог так ответить. Впрочем, ты или я, ты и я, это почти одно и то же. Моя мать, твоя, каникулы на море, все это почти одно и то же. Совпадает. Это был я. Я тоже так ответил. Тоже не хотел уходить. И сверху начало капать.

Нет, Поль, не расхаживай. Сохраняй спокойствие. Лучше пойди ляг. Ох, оставь меня в покое. Я чувствую себя лучше. Не таким усталым. Держусь на ногах. Хочу пойти на пляж. Особенно хочу почувствовать на своей шкуре, как все эти часы зноя, часы духоты обернутся дождем. Хочу почувствовать его на своей шкуре. Мне нужно это, чтобы в него поверить.

Он вышел на террасу. Пока еще очень и очень редкие, тяжелые и теплые капли ударялись о ткань зонта, о плоские камни аллеи. Это порождало неведомые ритмы, глухие или глубокие звуки, но, Поль, ударные, нет. Объяснять это было бы слишком долго. Впрочем, это никого и не интересовало. Надвинулась ложная ночь. Он вернулся обратно. Зашел в салон. Зажег все лампы. Он хотел оставить за собой свет. Страшно возвращаться в темный дом.

Зажег две большие парные лампы. Две вазы в голубых тонах в китайском стиле с прилаженными абажурами в виде просторных усеченных конусов. Предметы взирали друг на друга с противоположных концов софы. Превосходно перемежая цвета. Голубой фарфор. Слоновая кость абажуров. Маренго софы. Низенький столик с оттенками толченого кирпича.

Потом вновь вышел на террасу, пересек ее. Отворил калитку. Спустился на пляж. Туман сгущался. Уже целиком покрыл весь пляж.

Любопытное впечатление. Он познает и его. В десяти метрах не видно ни зги. Идти туда, пересекать это. Такое впечатление, будто толкаешь перед собой невидимое. Нечто невидимое, которое смыкается за тобой. Он шел один. В своем собственном пузыре. В своего рода прозрачной клетке. Никого не встретил. Кроме разве что влюбленной парочки, прикорнувшей под желтым зонтом.

Они были молоды. Даже очень молоды. С виду счастливы. Что здесь вдвоем. Что любят друг друга. Что остались, когда все остальные сбежали. Взгляд, направленный в никуда. Или на одну и ту же мысль. Или отсутствие мысли. Наверное, это именно оно. Это и есть блаженство.

Влажный воздух воспламенил их загорелую кожу. Провирировал бронзу загара в красную медь. Казался счастливым и светочувствительный зонт, превратившись из солнечного в дождевой. Его желтый цвет стал куда лучезарнее.

Поль прошел, и они его не заметили. Ушел дальше в туман. Наполненный солнцем песок сохранял какую-то теплоту. До самого конца пляжа. Там он повернул назад. Шел бы дальше — опять оказался бы среди главных сил вновь нацепивших одежду купальщиков, лишенных песка, праздных, слоняющихся под перестук танцующих мачт среди портовых развлечений.

Его рубашка начала намокать. Песок тоже. Налипать на ноги. Когда он возвращался, юные возлюбленные оставались все там же. На сей раз целовались. Он остановился, чтобы посмотреть. Растроганный, умиленный, но прежде всего нескромный. Тут же почувствовал стыд. В сущности, невелик грех. Главное не в этом.

Главное в том, что зрелище этой юной любви в извечном обличье породило в мозгу Поля более чем неожиданное размышление. Во всяком случае, он его не ждал. Столь недостойное настоящего творца. Буде такой существует.

Вглядываясь в любовь двух этих подростков. Жадно в них вглядываясь. Не зачарованный, как раз в меру. Он понял, почему цюрихская публика возненавидела его музыку.

Они возненавидели мою музыку, думал он, потому что она говорила не о них, а только о себе. Даже не обо мне, по правде говоря, а о себе. Не говорила ни о любви, ни о красоте. Ни о красоте любви. Ни о любви к красоте. Вот, в общих чертах, то, что он подумал. Оставляю судить вам. Другим. На мой взгляд, все это чересчур наивно, но я готов простить. Действительно. Самое меньшее, что можно сказать, так это что у него есть извинения. У него они были. Кто может понять, о чем думаешь, находясь там? Где он находился.

Он вновь зашагал к вилле. Дошел. Был, так сказать, доволен, скажем, успокоен, обнаружив, что она ярко освещена. С трудом, однако же, вскарабкался по ведущей с пляжа маленькой лестнице, короткой, но крутой. При входе на террасу пришлось остановиться и перевести дыхание. Потом прошел через нее, перешагнул порог. Зашел в салон.

Влажная рубашка. Местами просто мокрая. Неприятно, когда касается кожи. Рубашки наверху, в шкафу в моей комнате. Снова забиты песком ноги. Надо бы их ополоснуть. Душ наверху, в ванной.

Нет сил. Не хватает смелости взобраться по лестнице. Я схитрил. Слишком много прошел. Так и останусь. В этой рубашке. Высохнет. Не буду мыть ноги. Высохнут. Ложная ночь рассеивается. Истинная не замедлит наступить. Нам остается всего пара светлых часов. Еще печет заходящее солнце. Высохнет. Никогда, слышите, никогда я не поднимусь вновь по этой лестнице.

По поводу лестницы. Он вновь подумал о силуэте своей пловчихи, в который не осмелился вглядеться, когда она повернулась к нему спиной, собираясь подняться по лестнице. Вспомнил о признании в любви, которое не осмелился произнести.

И мысль о последней любви препроводила его к первой. Юнцы. Их медная кожа под желтым полотном. Долгий поцелуй. Мысль, размышление о любви и красоте. Присутствующих в моей музыке, но изложенных на невразумительном языке. Вот в чем истина. Опять все болит. Кружится голова. Уворачивается от меня.

И, по поводу любви, первой или последней, не замедлила встрять и Люси. Не первая для него, но одна из самых первых. В любом случае, самая долгая. Все еще живая. Очень нежная. Откуда и решение, жестокость, отстранить ее от того, что должно последовать. Пощадить, навязав молчание, отсутствие, Париж, когда он. Он вновь вспомнил содержание оставленного ею письма.