Лепешки табунщики пекли сами. Сыр делали из кобыльего молока, сушили на солнце. Кашу варили. Охотой пробавлялись, били птиц, оленей. Я по охотничьей части был у них навроде Артемиды. Пустым из дубрав не возвращался, куропаток и дроздов из пращи валил.

Только без муки лепешек не испечешь. Из съедобных корешков? Нет, эту дрянь вы сами пеките. Корешки – они в похлебке хороши. И вина в дубраве не сыскать.

Мы давно свернули с накатанной дороги. Исидор? Какой Исидор? Отстал, скрылся из виду. Теперь колесница неслась по зеленой долине, самими богами предназначенной для скачек. Стадион? Кому он нужен, ваш стадион?! Нас потряхивало, но мы держались крепко – и вопили от восторга во все горло.

Ветер в лицо! Свобода!

Верхом, конечно, лучше. Но и на колеснице нестись без дороги, напрямик, тоже здо́рово! Впереди – месяц, а то и два привольной жизни. Рядом – табунщики да лошади. Никаких тебе скучных занятий, дворцовых правил, наставников с палками. Мне лошадиная жизнь только в радость. Делиад тоже проникся, кажется.

Алкимен остался в городе, с отцом. Главк Эфирский все чаще призывал старшего сына к себе, проводя с ним немало времени. Учил управлению, наставлял в торговле, строительстве. Когда правитель вершил суд, Алкимен присутствовал. Случалось, разрешал споры, если они были не слишком сложными. Алкимен – не просто сын. Алкимен – наследник. Нас с Делиадом ждали свои города, но поменьше, в окрестностях Эфиры.

Алкимен – воин. Мы – его меч и щит.

Холмы, окаймлявшие долину, надвинулись, окружили нас, взяли в осаду. Казалось, мы въезжаем в горлышко лежащей на боку амфоры, во чреве которой разрослась сочная трава. Эй, гончар! Косорукий неумеха! Горло сузилось еще больше, вильнуло вправо, влево. Где табунщики? Где лошади? Почему никого не видно? Почему нас не встречают?

– Эге-гей!

Если не стук копыт, то уж наш клич, небось, было слышно отсюда до Олимпа.

– Там! Смотри!

В лощине у поворота рос старый, расколотый молнией вяз. Крона дерева цеплялась за крутой склон, уходивший вверх. Под вязом шевелились, ворочались, пытались встать на колени.

Человек?!

Я придержал коней. Остановил колесницу шагах в двадцати: мало ли, кто там? Вдруг ловушка? Наставник Поликрат предупреждал: разбойники любят оставлять такую приманку. Полезешь спасать, тут тебя и прихватят из засады.

Человек под вязом дергался, мычал. Что это на нем? Веревки?

Делиад спрыгнул наземь.

– Осторожно! – крикнул я брату.

– Это Фокион!

Точно, Фокион! Связанный. Кляп во рту. Делиад присел на корточки рядом с несчастным. Вытащил кляп, достал нож, принялся резать путы.

– Там! З-са дх-кх-кх…

Фокион кашлял, плевался. Язык с трудом ворочался во рту, пересохшем от жары и скомканной тряпки.

– За деревом! Фокх-кх-кхтий! Мил-кхатт…

Я кинулся за дерево. Между узловатыми, выпирающими из земли корнями спина к спине лежали двое других табунщиков. Их тоже связали по рукам и ногам. При виде меня Милитад заворочался, замычал – точь-в-точь Фокион. Фотий лежал без движения, мертвец мертвецом. Я подскочил к Милитаду, выдернул кляп, едва ли не вместе с зубами.

Возбуждение. Предчувствие. Удивительный, незнакомый восторг. Сердце превратилось в литавры. Умелый барабанщик колотил по ним палками, зовя на поле боя. Быстрее. Еще быстрее. Бегом! Я не думал, что причиняю Милитаду боль. Я вообще ни о чем таком не думал.

– Фотий! Фотия убили…

Губы Милитада. Они были разбиты. Нос сплющен всмятку, распух перезрелой сливой. Под глазами синяки. В бороде засохла кровь. Живой, он выглядел не лучше мертвого Фотия. Я наклонился к мертвецу, сам не знаю зачем. Увидел: голова в бурой корке, словно в войлочной шапке. Через щеку – ссадина. Грязная, широченная, будто табунщика возили рожей по земле. Приложил ухо к груди: жуткое мгновение тишины. Глухой удар; второй, третий. Впору было поверить, что это тень Фотия спускается в царство мертвых, стуча пятками по каменистой дороге.

В груди табунщика натужно захрипело, свистнуло.

– Жив!

– Хвала богам!

– Дышит. И сердце бьется.

Освободив Фотия от кляпа, я рассек веревки. К счастью, нож был при мне: маленький, чуть длиннее ладони, острый как бритва. Рукоятку я сам выточил из ореха.

– Кто это вас? Разбойники?!

– Разбойники? Конокрады!

Милитад от злобы и бессилия ударил лбом в землю:

– Сукины дети! Сожри их проказа!

Закончив с Фотием, я освободил Милитада. Рядом возник Делиад: хотел помочь, но я уже справился.

– Табун где?

– Угнали.

– Куда? Куда повели?!

– Туда.

Милитад махнул рукой на запад.

– Кто они? Чьи?

– Не знаю. Думаю, мегарцы.

– Сколько?

– Шестеро. Может, семеро.

– Давно ушли?

Милитад прищурился. Глянул на небо, что-то прикинул.

– Недавно. Около полудня.

Из-за вяза вышел Фокион, растирая запястья. Охнул, качнулся, схватился за дерево, чтобы не упасть. Крепко им досталось!

– Вы на колеснице, – просипел он, задыхаясь. Похоже, у табунщика были сломаны ребра. – Давайте к отцу, быстро. Доложите: табун угнали.

– Отец погоню вышлет!

– Это он сам решит.

– Конечно, вышлет!

– Долгое это дело: погоня. Уйдут. И коней уведут.

– Уйдут!

Делиад уставился на меня. Я – на Делиада. Ну да, у братьев мысли сходятся.

– Погнали?

– Погнали!

– Вы куда?! – опешили табунщики.

– Рехнулись?!

– Вдвоем?!

– Не вздумайте!

– Во дворец гоните!

– К отцу!

Фокион сделал неуклюжую попытку перехватить Делиада. Куда там! Делиад легко увернулся, табунщик упал. Я перепрыгнул через него, рванул за братом. На колесницу мы вскочили одновременно. Я схватил вожжи:

– Хай! Хай! Пошли!

– Стойте!

– Вернитесь!..

– Басилей нам головы снимет…

Кони взяли разбег. В лицо ударил ветер. Понеслись, ринулись назад обрывистые склоны. Стаи птиц кружили в небе, заполошно крича. Лощина вильнула, изгиб ее скрыл табунщиков от нас. Крики затихли позади. Мы неслись молча, потом Делиад что-то сказал, наклонившись ко мне. Он стоял рядом, как стоит копейный воин подле возницы, но я не расслышал его за грохотом копыт. Эхо отдавалось от склонов, возвращалось к нам, путалось с биением сердца, гулом крови в ушах.