не был он выпивохой и не шлялся. А что его здоровье оставляло желать лучшего… Не вина ж его это, а беда, жалела я его, на Руси говорят, что любви это сродни. Не знаю, сравнивать мне не с чем, к тому же, если откровенно, я ведь тоже не приз победителю. Не Нина Бережная. Тогда уже не Бережная. Мне возможность сменить свою фамилию на такую, какая теперь у Нины, ни в одно окошко не светила. Как если бы курица вдруг об орле размечталась. А Нине и мечтать не надо было, она с этим родилась.

Нина радовалась, что успела побывать на моей свадьбе. Через неделю она с мужем улетала. В Японию. Ему предстояло работать там в нашем торгпредстве. И тоже по праву рождения. Не знаю, почему так потрясло меня, что жить она будет именно в Японии. Не в Польше, например, не в Финляндии, даже не в Штатах. Япония казалась мне чем-то совершенно недостижимым, нереальным, словно бы улетали они на Марс. И почему я тайно, чтобы никто не увидел, всплакнула, узнав об этом? Вот фотография, Валера снял: мы с Ниной целуемся, прощаясь в аэропорту.

Её фотографии из Японии… Без комментариев…

Через год – фотография рождённой там девочки. Алисы. Алиса в стране чудес, как пошутил Валера. У нашего сына Витюши в это время начали уже зубки резаться. Тут я Нину обошла. Аплодисменты. Нина писала, что родила моему Витюше невесту. Я сразу почему-то вспомнила свою дурацкую придумку о курице и орле. Разве что местами, точней, полом их поменять.

Отработав там пять лет, Нина с семьей в наш город уже не вернулась, обосновались они в Москве. При всех, естественно, регалиях, с пропиской, квартирой, машиной, работой, как же иначе. Он – в министерстве, мотается по заграницам, она – в кардиологическом Чазовском центре. Пребывая в Японии умудрилась она защитить кандидатскую диссертацию, у меня это в голове не укладывалось…

Почему я без восторга, скажем так, всё это воспринимала? Не однажды пыталась разобраться в этом. Разве я когда-нибудь желала Нине зла? Хотела, чтобы ей было плохо? Нет ведь, не такая же я сволочь неблагодарная. Больше того, это не моя, это её заслуга, что столько лет несмотря ни на что не угасала наша дружба, все инициативы от неё исходили, а я ещё и кочевряжилась, губы надувала. Да, я примитивно завидовала ей, но разве не грешили бы этим на моём месте чуть ли не девяносто девять девчонок из ста, обыкновенной человеческой, не обязательно, кстати, чёрной, завистью? Разве обязательно считать это комплексом неполноценности? И я, что тоже немаловажно, всегда ведь гордилась, какая у меня замечательная подруга, что всем другим девчонкам предпочла она меня, значит, и я чего-то стоила. И те же девяносто девять из ста, я и это прекрасно знала, что если бы не дружила я с Ниной, то и в характере, и в интеллекте, и вообще в жизни много проиграла бы. Почему вообще так часто думала я об этом? Столько лет прошло, давно мы живём далеко друг от друга, видимся раз в несколько лет, свои семьи, проблемы, заботы, до того ли? Потому, может, что есть у меня привычка время от времени доставать из шкафа обувную коробку с фотографиями, разглядывать?

Нина изредка наведывалась в наш город, навещала родителей, привозила Алису. Обычно всего на два-три дня. Но всегда звонила мне в больницу – заполучить домашний телефон мне так и не удалось, – договаривалась о встрече. Не забывала привозить Витюше подарки, потрафляла ему.

Вот фотография, на которой Витюша с изумлённо-восторженно приоткрытым ртом прижимает к животу огромную коробку с игрушечной железной дорогой – видел он такую в Детском мире, с трудом оттащила его от неё. Рядом с ним Алиса, вылитая Нина в детстве, снисходительно улыбается. Тут же и мы с Ниной. 1970 год, нам с Ниной по тридцать лет. Она выглядит лет на пять моложе, я лет на пять постарше. У меня это были трудные годы – мама болела, муж болел, сын болел, разменяли свою коммуналку в центре на двухкомнатную на окраине, с большой доплатой, из долгов не вылезали.

А на этой фотографии нам по сорок. Мы с Витюшей в Москве. Привезла сына в весенние каникулы столицу показать, подарок ему на пятнадцатилетие сделала. Жили, конечно, у Нины. У Витюши, когда он в их квартиру вошёл, было такое же лицо, как на той фотографии с железной дорогой. После наших-то хоромов. И точно так же поглядывал незаметно он на белокурую красавицу Алису. «Невесту». На полголовы возвышавшуюся над ним. Худенький, малорослый, с жёсткими черными волосами, моя порода. Как хорошо я его понимала и как жалела его всем своим материнским сердцем…

Принимали они нас как самых дорогих гостей. Основная нагрузка легла на Алису, у родителей свободного времени было мало. Она, надо отдать ей должное, много уделяла нам времени и внимания, всюду сопровождала, показывала, рассказывала. Но если бы только это! Алисин папа несколько раз отдавал нам свою служебную «волгу», чтобы успели мы побольше увидеть, меньше уставали. Достались нам билеты в Большой театр и в Никулинский цирк, что не каждому москвичу за всю жизнь удавалось.

Нина уже заведовала отделением, писала докторскую. Я тоже сделала карьеру – работала старшей сестрой. Имениннику Витюше подарили они легендарные джинсы, «вранглер мустанг», таких тогда в нашем городе и десятка штук не сыскалось бы. Когда возвращались мы домой, он сказал:

– А мы не можем переехать в Москву? Они там все так живут, что после этого наш город и нашу квартиру видеть даже не хочется.

– Не все, – возразила я. – Далеко не все, уж поверь мне. Считай, будто мы с тобой побывали на той стороне луны, которую с земли не разглядеть.

Он потом долго ещё был каким-то заторможенным, рассеянным, замыкался в себе. И я знала отчего, не требовалось для этого большой проницательности. Он влюбился в Алису. Которая, не мог он не понимать, была для него так же недостижима, как обратная сторона луны. Ни Алисиной, ни Нининой вины в том не было, больше того, я безмерно была им благодарна за такой сердечный приём, за любовь да за ласку. Но порой мне казалось, что лучше бы мы с Витюшей в Москву не ездили. Верней, лучше бы к ним не заезжали. Пусть бы без Большого театра, без цирка и всего прочего. А фотографий тех московских осталось много, хоть Москву по ним изучай. Алиса – только