на одной из них, потому что аппарат был у неё и снимала она. На этой одной, у знаменитого фонтана на ВДНХ, они вдвоём с Витюшей, я фотографировала. Намеренно снимала их сидящими, чтобы сын не комплексовал из-за разницы в росте. Но этой фотографии в коробке нет. Где её Витюша хранил, куда потом девал, я так и не узнала…

Ещё десяток лет прошёл, да какой, с каким во второй своей половине финалом! Это не только присниться − сомневаюсь, впрочем, что кому-нибудь из вменяемых людей мог привидеться такой фантастический сон, − вообразить даже было невозможно. Стремительно пошла вдруг страна вразнос, Горбачёв, перестройка, Ельцин, в один день распался союз нерушимый республик свободных. И вместе с ним обрушилась вся былая, привычная – да, порой ущербная, несуразная, однако ж привычная, совместимая с тем, что, казалось бы, совместить невозможно, диковинная наша жизнь. Нормальная жизнь.

Одна большая жизнь разменялась на множество разных маленьких, а мы с Ниной, как принято говорить, разменяли к тому времени полтинник. Нина последний раз приезжала в наш город на похороны матери. Через полгода всего после смерти отца. Удивительное дело, и я по профессии своей встречалась с этим много раз: уходили вдруг из жизни вполне крепкие, редко или даже никогда не болевшие толком люди – и до глубокой старости доживали не вылезавшие из хворей, порой чуть ли не на ладан дышавшие. Нинины отец и мать, основательные, благополучные, вовсе ещё не старые, имевшие возможность наблюдаться и лечиться у лучших врачей, быстротечно ушли друг за другом, сражённые обширными инфарктами, моя, дай ей Бог здоровья, мама, на таблетках и уколах все эти годы жившая, провожала их.

Я тогда искренне Нине сочувствовала, не отходила от неё, как и чем могла старалась утешить, помочь. Нина, когда справили мы поминки по её матери и остались потом вдвоём в опустевшей квартире, сказала, что если бы не я, вряд ли вынесла бы она свалившиеся на неё беды. И как благодарна она судьбе, пославшей ей такую любящую, верную и преданную подругу как я.

Любопытно, что вместе с ней на похороны ни муж, ни дочь её не приехали. Алиса, я знала, перебравшаяся к литовцу мужу в Каунас, была беременна уже вторым ребёнком. Что, по мне, не служило неодолимой преградой, мешавшей проводить бабушку и поддержать маму, тем более что срок беременности был небольшой. Потому, возможно, что супруг Алисы, хоть и женился на русской, был ярым русофобом. Не то с Нининым мужем. Она, всегда откровенная со мной, в эти подробности меня не посвящала, но сильно подозревала я, что лада у них давно уже нет и он, похоже, вообще живёт на две семьи. Фотографии… С одних похорон, с других, Нина уже не та… Валера снимал.

18 августа 1991 года я была в Москве. Привозила Валеру на консультацию, решался вопрос о вживлении ему кардиостимулятора. Нина настояла, чтобы делали мы это в её Центре, к местным эскулапам относилась она скептически. Обо всём договорилась, всё устроила. Жила она уже в другой квартире, небольшой, в которую вселилась, разменяв прежнюю после развода. Думается мне, позвала нас она ещё и потому, что невмоготу вдруг стало одиночество, живого тепла захотелось, обо мне вспомнила. Приехали мы не в добрый час. Дату эту забыть невозможно – начался августовский путч. Горбачев в Форосе, танки в Москве, все у телевизоров, три угарных дня, до моего ли Валеры кому-то было. Мы даже вернуться домой не могли, ни на поезд, ни на самолёт билеты не достать было. И впервые мы с Ниной по-настоящему рассорились. Мы – это прежде всего Валера. Если бы не он, до такой крайности у нас не дошло бы.

Хиревшая империя раскалывалась на два непримиримых, озлобленных, ничего не прощавших друг другу враждебных лагеря, по живому резалось. Гражданская, без преувеличения, война, когда за одни только слова друг другу в глотку вцепиться готовы. Не так уж много времени с той поры прошло, а ведь кажется это сейчас чем-то неправдоподобным, раздутым, не судьбоносным. Кто б мог подумать… А тогда… Валера был ярым сторонником Ельцина, Нина, папина дочь, таким же убежденным коммунистом. Завелись они поздним уже вечером так, что боялась я, хватит мужа сердечный приступ, утихомирить не могла. И Нину такой агрессивной, неукротимой я никогда не видела, не знала, что может она быть такой; наверняка сказались тут ещё и семейная трагедия, и крутой облом её такой успешной, задавшейся жизни, нервы истрепались. В довершение ко всему у неё, насколько я могла понять, и на работе не всё ладилось, судя хотя бы по тому, что она, далеко не последний в Центре человек, должна была просить кого-то порадеть за Валеру, без этого не обошлась.

Кончилось у них тем, что Валера, не стерпев очередной её язвительной реплики, с криком «да я тебя после этого знать больше не желаю» убежал в ночь, оглушительно хлопнув на прощанье дверью.

– Ну и скатертью лестница! – прокричала ему вслед пунцовая Нина.

Я побежала за ним, не сразу нашла его, сидевшего в сквере на скамейке. Он наотрез отказался вернуться в дом. Я попыталась доказать ему, что вся эта сволочная, будь она проклята, политика не стоит того, чтобы рвать отношения с Ниной, но ничего не добилась. До рассвета просидели мы на этой скамейке, благо ночь была летняя, теплая. Вернулась я одна. Дверь была не заперта. Нины дома не было. На столе лежали ключи и записка, чтобы мы, уходя, оставили их у соседки. Намёк был слишком прозрачен. Я обиделась. Всё-таки мы у неё в гостях, она позвала нас, деваться нам некуда, зависим от неё. Да, Валера повёл себя несдержанно, а я не могла оставить его ночью одного, но в любом случае это не повод со мной – прежде всего со мной, не с Валерой – так бесцеремонно обойтись. Я собрала наши вещи, мы поехали на вокзал. Хоть там повезло: удалось купить на руках билеты на нужный нам поезд.

Больше года после этого она не звонила мне и не писала, я, естественно, первой на сближение не шла. Потом получила от неё большое, в несколько страниц послание. Она писала, что сожалеет о той глупейшей истории, что наша с ней давняя, временем испытанная дружба должна быть выше всяких идейных дрязг. И что – вот уж чего я не ожидала – не держит она зла на меня за то, что мы уехали, не пожелав даже попрощаться с