Среди советников, которым генерал Маршалл выразил свою благодарность за участие в разработке концепции программы возрождения Европы, была и наша группа планирования, что мне особенно приятно сознавать. А через два года, в июне 1949-го, когда руководители миссий стран, принимавших участие в этом плане, давали званый ужин в честь президента Трумэна и генерала Маршалла в Вашингтоне, отмечая вторую годовщину его выступления в Гарварде, генерал попросил меня подготовить для него текст ответа на тост, который непременно будет произнесен в его адрес (он находился тогда уже в отставке). Меня также пригласили на этот ужин (что было, несомненно, результатом его тактичного предложения). Окончив ответ на действительно адресованный ему тост, Маршалл с присущей ему грациозностью обратился ко мне, подняв свой бокал. Через четыре дня после этого я получил от него письмо из Виргинии, где он в то время проживал в своем доме:

* * *

Считаю, что сейчас уместно сказать несколько слов о генерале Маршалле. Лично я знал его только в последние годы жизни – на заключительном этапе его длительного служения нации. Близок, однако, с ним я не был (да таковых у него было немного). За время же нахождения в Госдепартаменте, с мая 1947-го по конец 1948 года, наши отношения носили чисто служебный характер, хотя я и имел привилегию заходить к нему в любое время через боковую дверь, чем никогда не злоупотреблял. Встречались мы с ним довольно часто, так что я мог наблюдать за его работой в качестве госсекретаря.

На моей памяти нет другого человека, который бы менее всего нуждался в панегирике. Как и многие, я обожал его, даже в определенной степени любил за те качества, которые он имел. Некоторые из них были широко известны, о других же общественность знала мало: прямота натуры, обходительность и джентльментство, строгое отношение к своим служебным обязанностям, невозмутимость даже в случаях, связанных с беспокойством, критический склад ума, взвешенность суждений и решений, настойчивость в отстаивании принятых решений, отсутствие амбициозности и мелочного тщеславия, индифферентность к капризам общественного мнения и высказываниям средств массовой информации, благожелательное отношение к подчиненным без выделения любимчиков (в Госдепартаменте не было ни одного человека, которого он звал бы по имени: ко всем без исключения он обращался по фамилии, без всяких титулов). Я не всегда разделял его политические взгляды и не считал его знатоком российских проблем, в особенности в ранний период. Были моменты, когда я с ним не соглашался и давал неприятный для него совет или нелицеприятную оценку. Но он никогда не вел себя как умудренный в политике муж. Официальное его отношение к политическим проблемам не являлось результатом его собственных инициатив или запросов.

У меня сложилось впечатление, что я был для него загадкой: ведь он не привык к людям, подобным мне. Но он понимал, что я давал ему все, что мог, исходя из отношений службы и лояльности, поэтому относился ко мне с определенной снисходительностью и уважением.

Строго говоря, он был скуп на похвалу. Кроме упомянутого выше письма, содержавшего несколько скупых слов признательности, я услышал от него своеобразную высокую оценку своей деятельности, когда он поручил мне выступить в роли хозяина на приеме им у себя в офисе двух-трех гостей, прибывших на официальный завтрак. Он попросил меня налить спиртного, что я и сделал, несколько нервничая. Посмотрев, как я кудесничаю, он сказал:

«Кеннан, они говорят мне, что вы – хороший руководитель группы планирования, что, собственно говоря, я и сам знаю, но… черт побери (сказано это было по-военному)… кто научил вас класть лед в бокал, не налив туда виски?»

Мне вспоминается еще один эпизод, когда он проявил ко мне особое внимание. Стояла весна 1948 года. Успех плана Маршалла был настолько очевиден, что мы с Боленом посчитали: нашему правительству необходимо сделать примирительный жест в отношении советского правительства – показать, что мы не собирались его унизить или прижать к закрытой двери и готовы к переговорам по всем проблемам в любое время. И мы порекомендовали генералу Маршаллу сделать соответствующее заявление советской стороне. Эта рекомендация была принята, и посол Уолтер Биделл Смит получил необходимые инструкции, в соответствии с которыми заявил Молотову, что правительство Соединенных Штатов заверяет: «Дверь всегда широко открыта для переговоров и дискуссий с тем, чтобы снять возникшие противоречия».

Этот гамбит обернулся для нас довольно болезненно. Молотов, получивший, вне всякого сомнения, указание хозяина Кремля, использовал эту оказию против нас, сделав вид, будто понял нашу инициативу как приглашение к переговорам на высшем уровне, и выразил на это согласие советского правительства, что вызвало бурю спекуляций и протестов. Наши западноевропейские друзья, застигнутые врасплох, стали обращаться к нам и лично к госсекретарю, требуя объяснений. Намеревались ли мы начать переговоры с Россией за их спинами? Администрация стала растолковывать, что не имела в виду ничего подобного, попав сразу же под перекрестный огонь критики со стороны обозревателей и издательств. Одни обвиняли ее в неуместности подобных предложений, другие – почему мы не идем на переговоры, коль скоро сами же предложили их начать. Херблок в газете «Вашингтон пост» поместил карикатуру, на которой был изображен Гарри Трумэн с битой в руке и мячом, лежавшим у его ног, с призывом: «Нанеси удар!»

Я был напуган тем, что сделал. Два вечера подряд я прогуливался по улицам Фоксхолл-Виллидж, размышляя над событиями и пытаясь найти нашу ошибку. На третий день я направился к генералу, чтобы поделиться своими соображениями. Он сидел, обложившись газетами.

«Генерал, – произнес я, – мне известно, что настоящий мужчина должен учиться на своих ошибках, а не плакаться. Я целых два дня размышлял, пытаясь выяснить, что же мы сделали неправильно. Клянусь своей жизнью, но никаких ошибок я не вижу. Думаю, что мы были правы, а ошибаются критики. Однако, поскольку критики очень много, где-то все же был допущен промах».

Генерал Маршалл отложил газету, тяжеловесно повернулся ко мне и пристально посмотрел поверх своих очков. Я с трепетом ждал, что будет дальше.

«Кеннан, – сказал он, – когда мы высадились в Северной Африке в 1942 году и все вначале протекало успешно, мы были просто гениями в глазах прессы в течение трех дней. Когда же начались тяжелые бои под Дарланом, газетчики целых три недели называли нас остолопами.

Решение, о котором вы говорите, – продолжил он после небольшой паузы, – было одобрено мной, обсуждено на заседании кабинета министров и получило одобрение президента.