Шли мы споро, дедунь, день уже клонился к закату, когда мы остановились на холме Раудондварис передохнуть. Мы изрядно устали – пройден немалый путь – пора было устроить привал. Черный Казимир с Лашуком уселись на траву и достали табак, а я смотрел на церковь, такую воздушную, светлую. «Увидев церковь, думай только о том, хочешь ли в ней венчаться». Да, дедушка, я хотел, я жаждал венчаться в этой розоватой от вечернего солнца церкви, на стене которой висела табличка с какими-то словесами. И вот, пока я смотрел на церковь, из дверей ее вышел человек в темной одежде, скорее всего – священник. Он подошел ко мне, поздоровался и сказал:

«Тебе нравится эта церковь, сын мой?»

«Да, – отвечал я ему, – я хотел бы в ней венчаться. Девочка моя велела выбрать красивую церковь».

«Что ж, – приветливо откликнулся он. – Коли так, приходите, повенчаетесь. Хотя ты и не наш прихожанин».

А я, отец, по правде говоря, и не знал, чей я прихожанин, но если этот человек говорит, значит, знает.

«Что тут написано?» – спросил я, указывая на таблички.

«Аничини и Андриоли. Это фамилии. Андриоли украсил наш костел, а Аничини придумал, как его построить. Во время строительства он упал с лесов и разбился насмерть».

Тогда у меня прошло всякое желание венчаться со своей малышкой в Раудондварисе. Мне не хотелось, чтобы тень этого бедного зодчего омрачила нашу свадьбу. Я подумал, дедунечка, что найду другую церковь, пусть не такую красивую, но и не замешенную ни на чьей крови ни во время строительства, ни после. Подумай сам, пристало ли вести туда девочку.

– Мне кажется, Мейжис, это неважно.

О нет, стариканчик ты мой. Не больно-то ты сведущ в брачных делах. Потом я поблагодарил священника и пошел было прочь, но он остановил меня:

«Кто ты по имени, сын мой?»

«Косматый Мейжис».

Если б ты видел, дедунька, как он смутился, даже слегка побледнел! Я сразу понял, что он меня испугался. Тогда-то я наверняка решил не венчаться в Раудондварисе. Что мне до красы этой церкви, если священник, глядя на нас с моей маленькой девонькой и произнося приличествующие случаю обеты, будет думать не о нашем браке, а о своем страхе.

Когда я вернулся к Лашукасу с Казимиром, они все так же курили. Казимир что-то рассматривал, держа в руках. Я остолбенел, дедуль. Это было письмо. Письмо господина капитана. Значит, Лашукас показал его. Мысль о бедняге, упавшем с лесов, чье имя записано на табличке, на время вытеснило Регину, иначе я снова не заметил бы странного поведения моих товарищей.

«Кто дал тебе подержать письмо, Казимир?» – спросил я.

Он тут же отдал письмо Лашукасу, а тот сунул его в карман.

«Я просто хотел посмотреть, Мейжис. Экая невидаль – письмо. Ничего страшного, если и взгляну разок».

«Зачем тебе на него смотреть? Что за польза тебе его рассматривать?»

Черный приятель наш покраснел, отец, ей-богу. Весь стал румяный, как закат. Он с беспокойством смотрел на Лашука, а тот – на него. Тогда-то, деда, я и поверил, что они вошли в сговор. Я был один. Они шли заодно.

«Лашук, зачем ты дал Казимиру письмо?»

Тот вздрогнул:

«Что тут страшного, если он немножко подержал его в руках?»

Я не желал им смерти, тятенька, но весь напрягся, как струна. Я хотел, чтобы они жили, вернулись домой (даже Казимир), хотел, чтобы они скакали верхом, крестили деток, рубили дрова или ставили зимой силки на зверей, чтобы занимались чем им хочется долго-долго. Они же, в сущности, не были плохими людьми. Разве их вина, что встретили меня, что я попался им на пути. Я не желал им смерти, дедонька. Не хотел, чтобы смерть их пала тенью на мою любовь к маленькой моей шалунье.

– Ты зарезал их на этом самом месте, Мейжис, деточка.

Не-е-ет, дедушка. Во мне проснулся прежний Мейжис, но я говорю – я не желал им смерти. Потому я сказал лишь:

«Ладно, пойдемте».

До Ковна было уже рукой подать. Я надеялся, что если не спущу с них глаз, они ничего не успеют сделать, не успеют сбежать.

«Свяжи ему руки, Лашук».

Они боялись, тятенька. Когда я застал их врасплох за будто бы мирной беседой, они очень испугались. И сейчас Лашукас, схватив веревку, начал поспешно связывать Казимиру руки. Еще недавно он нахально предлагал мне побороться, но тут его смелость куда-то исчезла.

– Да, Мейжис. Признаться, порой и мне становится неуютно, и я начинаю тебя бояться.

Черный Казимир сказал:

«Может, не надо вязать меня, Мейжис? Я ведь и так не сбегу».

Он молил меня. Голос у него был очень уж неуверенным. Точно – сговорились с Лашуком, а теперь их козни пошли прахом. Вовремя я заметил.

«Свяжи ему руки покрепче», – оборвал я его.

Наконец Лашукас связал ему руки, и мы начали спускаться с горы. Все трое мы были крайне взвинчены. Я не спускал глаз с тех двоих, следил за каждым их движением, а они за каждым моим, хотя прямо на меня смотреть не осмеливались. Все трое мы чувствовали, что далеко так не уйдем, надо на чем-нибудь порешить. Первым попытался Лашукас:

«Давай, что ли, заглянем в корчму Соломенки, Мейжис? Закусим, опрокинем по ковшику. Ковш пива всем нам не помешал бы».

«Нет, – ответил я. – Пойдем прямо к парому».

Внизу, дедушка, уже виднелись и село Шяудине, и шинок, и паром через Нявежис.

«Дай мне письмецо, Лашук, – произнес я. – Давай я понесу это письмо, и все будет хорошо. Сможем даже заглянуть к Соломенке на ковш пива».

Лашукас остановился, и они с Казимиром снова переглянулись.

«Нет, Мейжис, – сказал он. – Не могу тебе его дать».

И вот тут-то, отец, и случилась с нами беда. Меня осенило: письмо. Если оно окажется у меня, все будет хорошо. Я женюсь на своей девочке, и мы с ней будем танцевать когда только душеньке угодно. Ах, дедушка, как я люблю танцевать, и ни разу-то мы с ней не танцевали, с малюткой Региной. Воображаю, как она извивалась бы в танце, ну чисто змейка.

Я сделал шаг к Лашукасу, чтобы взять у него письмо. Он сунул руку в карман и вытащил нож. Не следовало ему, тятенька, это делать. Если бы он только наставил на меня штык своего ружья, наверное, все еще можно было бы остановить. Но он извлек нож, и я потерял всякое соображение.

«Руки!» – взвизгнул Казимир.

Значит, я был прав: все у них было продумано. В то же мгновение, когда я своим штыком проткнул Лашука, он еще успел перерезать узы Казимира. Добро бы он дал деру, Казимир этот. Конечно, я бы за ним погнался, но он бы остался жив. Увы. Когда я склонился над Лашуком – мой штык попал ему в бок, и он еще дергался, а кровь вприпрыжку бежала из зияющей раны, – так вот, когда я нагнулся, чтобы забрать письмо, в руках Казимира уже было ружье его сообщника, и он целился прямо в меня. Едва я успел сунуть письмо за пазуху, как он выстрелил и ранил меня в правую руку. Тогда я поднял с земли нож Лашукаса, и в одно мгновение все было кончено. Казимиру повезло куда больше. Когда я наконец встал, он уже не шевелился.