Грета ждала его. По телефону сказала, очень тихо: «Я так рада». После обеда они вместе вышли из дому и, пройдя поселок, затем по плотине, шли все дальше в луга, словно хотели исчезнуть там, вместе. Дети сильно отстали, но они не беспокоились. Если бы сейчас они заговорили, то лишь от смущения, и они не говорили – смущенно молчали. К полудню все подтаяло, но теперь снова замерзло, и трава под ногами пружинила, с хрустом ломалась, и, обернувшись, они увидели свои тянувшиеся от плотины следы, по которым теперь медленно и нетвердо шагали дети. Спустя час, когда повернули обратно, солнце село, луга, кусты, ряды деревьев, заледенелые пятна земли – все осталось позади и слилось, став единой мягкой и лишенной контрастов волной, матово-белой от инея, ровного, отрадного, совсем мелкого, бархатисто-нежного и словно не ведавшего прикосновения. Он посадил себе на плечи Эльзу, ее личико казалось крохотным под капюшоном, отороченным густым мехом. Грета несколько раз заговаривала с ним, но все это были лишь жалкие от смущения попытки, а приветливый тон Греты вполне мог неожиданно превратиться в что-то гладкое и опасно скользкое. Он задал какой-то вопрос, она ответила не как обычно – раздраженно дернув плечом, а почти неприкрыто услужливо. Эльза захныкала, она взяла ее к себе, немного пронесла на руках, и он подумал, как было бы хорошо, сумей он почувствовать в себе большую, захватывающую ответственность за них. При этой мысли лицо вдруг стало жестким и шершавым, незащищенным от холодного ветра. Красное заходящее солнце коснулось линии горизонта и растекалось в стороны. Хотелось быстро сказать хоть что-нибудь, но он молчал. Шел теперь за Гретой, за ним, немного отстав, – Карл. Взгляд будто прикован к ее затылку, к маленькой вязаной шапочке наподобие лыжного шлема с горловиной.

Он чувствовал, что она доступна, что она ждет, и все же весь этот день она оставалась недоступной. Профиль у нее красив. Она отводит глаза, вовсе не думая его обидеть, и это обижает еще больше. Когда вернулись с прогулки, – увидев дом, дети во всю прыть пустились вперед, бросив их, – вдруг замутило, к горлу подкатила тошнота. Думать о Грете разом стало тяжело и бесплодно, все между ними снова сделалось непостоянным и рискованным. Верена уже сняла с детей шапки и пальтишки. Она стояла у плиты, что-то варила, а дети забрались на стулья и смотрели, как она готовит. Он прислонился к холодильнику, обеими руками схватился за живот. Грета спросила, что с ним, он ответил: ничего; проходя мимо, Грета погладила его по голове. А ведь он по привычке чуть было не улыбнулся. Потом было плохо, он не знал, куда податься со своей болью и тошнотой, которые были буквально осязаемыми. В гостиной зазвонил телефон. Он услышал, что Грета сняла трубку, ответила, потом сказала: «Минуточку!» Метнулась к кухне, бросила «Извини!» – и плотно закрыла дверь. Верена помешивала что-то в кастрюле, а тут резко обернулась и посмотрела на него. Дети слезли со стульев и просили, чтобы он их поднял. Он подхватил обоих и долго разглядывал их лица. Сам смутился – с чего вдруг уставился на детей? – но перестать не мог, все глядел и глядел, пока из гостиной не вернулась Грета, сильно раскрасневшаяся.

В воскресенье утром, едва открыв глаза, он увидел возле кровати детей в чистых и тщательно выглаженных одежках. Они шептались, вот и разбудили его. Занавески были отдернуты, в синем квадрате неба шныряли воробьи, громко чирикали. Дети смотрели на него молча, только когда он им улыбнулся, вышли из оцепенения и пошевелились. Наверное, Грета уже приготовила завтрак, вот и послала детей наверх разбудить его. Он откинул одеяло и встал, голова была удивительно ясной, натягивая брюки, он заметил в себе чуть ли не задорное настроение. Детей послал в кухню, сам, насвистывая, пошел в ванную. Тело казалось таким подвижным, упругим, гибким, как будто во сне прошло хорошую тренировку. Ни намека на вчерашнюю паническую напряженность, значит, во сне ты что-то расчистил, привел в порядок, подумал он. Поглядел в зеркало и сразу почувствовал раздражение – ну что еще за лихость – и перестал свистеть.

И все же осталось что-то от этого утреннего ощущения чистоты, и к завтраку он именно «явился». Грета, увидев его, слегка попятилась. А его потянуло к ним, этим троим, и ему самому это новое настроение показалось бесшабашным, он буквально источал, излучал тепло. Почему бы и нет? – подумал он, ведь все только начинается, целуя их по очереди, Грету – после детей, и она радостно засмеялась. Потом спокойно сидел с ними за столом, пил чай, ел яйца, а Грета рассказывала, что среди ночи проснулась, разбуженная чужими голосами, вроде бы кто-то бродил вокруг дома, должно быть, деревенские парни пытались пробраться к Верене.

Грета начала убирать со стола, приводить все в порядок. Он встал и помог ей. Она все делала быстро, сложила тарелки в посудомоечную машину, смахнула крошки со стола, вытерла капли пролитого молока. Их движения были слаженными, и все вокруг казалось гармоничным, не казалось – было. Мелкая сосредоточенная суета, заполнившая большую пустоту, – так крестное знамение, если осенит им себя хотя бы кто-то один, наполняет пустую громаду собора. Лашен закурил и взял со стола последнюю вещь – солонку. Внимательно стал ее рассматривать. Спросил:

– Надо еще что-нибудь сделать?

Грета распрямилась и взглянула на него из-под прядей, упавших ей на глаза. Дети помчались играть в детскую. Он шагнул к дверям – она мокрыми теплыми руками схватила его запястье и сказала:

– Послушай, я же понимаю!

Дети побежали на улицу – Грете пришлось позвать их, заставить одеться потеплее. Потом они остались наедине – она с ним, он с нею. Ни он, ни она теперь не могли бы встать и включить радио. Он что-то жевал. Она размешивала сахар в чашке. Оба сидели облокотившись о стол. Она притворялась рассеянной, но все-таки, если только он не ошибся, ждала разговора. Он предложил поехать куда-нибудь, погулять с детьми. Она кивнула.

– Может быть, тебе хочется поехать с детьми без меня или вообще одной? Тогда я останусь.

Она затрясла головой, как будто услышала плохую весть, грустно; от каждого его слова она все больше падала духом.

Помолчав она ответила:

– Я хочу забраться под одеяло и читать.

– Ну давай.

– Не получится.

– Мне убраться? Просто скажи «да». Я ведь понимаю. – Он коснулся ее руки.

– Не надо понимать. Господи, почему меня так раздражает то, что ты здесь, что я тебя вижу? Когда тебя нет здесь, я совсем по-другому к тебе отношусь, и даже люблю тебя.

– Но почему же тебе невыносимо даже смотреть на меня?

Вот теперь она на него посмотрела, правда, с таким выражением, будто потеряла мысль и совершенно не понимает, о чем он говорит.

Он сказал:

– Я не верю, что ты остаешься вот такой, как сейчас, как со мной, безжизненной, когда находишься где-то в другом месте, когда ты с кем-нибудь другим.

– Это правда, – сказала она. – Тогда я другая, в самом деле, другая, с кем я – тогда вообще не важно. И я сама не могу этого понять.

И опять настало молчание, он ногтем чертил линии на скатерти. Подобный разговор невозможно продолжать, да и зачем? Ни к чему. Однажды она сказала, наверное, все дело в том, что ей не хватает мужества, решимости по-настоящему, заранее предвидя все последствия, разбить наконец здание их совместной жизни, тем более что камни и так уже расползаются, и перечеркнуть пустую фразу, что они все еще пара. Если случалось, что во время таких объяснений к ним прибегали дети, то безысходность подавляла невыносимо, и они умолкали, молчание длилось бесконечно долго, пока, собравшись с силами, они не выходили из оцепенения. А если неожиданно кто-то приходил в гости, они бросались встречать их радостно и суетливо, спасаясь этими хлопотами. То есть в определенных ситуациях к ним быстро возвращались свобода и живость и они словно воскресали. Но эффект реанимации был недолгим – ведь его вызывали чисто внешние причины. Одно неверное слово, один холодный взгляд, в котором сквозило непреклонное пренебрежение, мгновенно сводили все на нет. Досада усиливалась с каждой минутой, несмотря на то что «другая супружеская пара» тоже не могла похвастать чем-то особенным, что существовало в ее «другой» жизни. И поэтому потом они опять молчали и насколько удавалось избегали друг друга, старались не видеться. Но в этот раз он почувствовал, что где-то в самой глубине их вечных мучений друг с другом появилась прочная надежда, какой никогда еще не было. В этот раз их занесло на линию огня и нужно было выбираться. Никакое время – все в нем не в счет и само оно не в счет – длилось уже слишком долго. Грета встала и вышла, но через несколько минут вернулась. Он просматривал и вырезал из газет еженедельный политический обзор. Посмотрел на нее – черты лица (на свету) были такими правильными, словно внезапно утратили всякую индивидуальность. И еще лицо было бледное и очень смущенное. Захотелось броситься к ней, обнять. Да, конечно, теперь они уже никогда не будут, наверное, по-настоящему близки, теперь это едва ли возможно, но все-таки они так хорошо понимают и самих себя, и свою беду. Наверное, она чувствует, каково ему сейчас – так тяжело и так странно, ведь после самой настоящей мистерии он снова все тот же привычный ей человек, тот, кого она давным-давно знает, за которого когда-то вышла замуж. Мистерии?