Чеченцев в Куринское привезли и стадо туда же пригнали, ночью уже.

Утром съездили казаки в разведку – пусто в лесу, чеченская партия, судя по следам, за Мичик ушла.

Что с чеченцами делать? Обычно отправляли их в Россию, где судили как бунтовщиков и разбойников, и – либо на каторгу, либо в солдаты. Но тут вспомнил Бакланов, как полтора года назад раненая лошадь одного казака к чеченцам занесла.

Написал Нестерову письмо с просьбой разменять чеченцев на пленных казаков. Нестеров написал самому Воронцову.

Русские своих, попавших в плен, старались выкупать (да и то редко), а разменивать их на схваченных абреков избегали. Считали захваченных горцев не военнопленными, а разбойниками. Но князь Воронцов, как писал непосредственный начальник Якова Петровича, Нестеров, «ценя его боевую службу и подвиги командуемого им 20-го полка, согласился на этот обмен, но только как на исключение из общего правила».

Вся эта переписка и сам обмен затянулись, а в Куринском Бакланов задумал одну вещь.

«Раз, недели за две до Пасхи, – записывал биограф со слов Якова Петровича, – приходят ко мне вахмистры и объявляют, что людям нечем будет разговеться, так как все отбитые бараны поедены. Подивился я такому аппетиту моих земляков, потому что баранов было у них до тысячи. Но нечего делать, отпускаю деньги и приказываю купить новых. Купить баранов, говорят мне, негде – на Линии не продают, а соседи-мичиковцы, зная наши волчьи повадки, попрятали своих в такие трущобы, из которых и нашими цапкими казачьими лапами их не добудешь. В таком положении сажусь и пишу Веревкину: “Позвольте навестить ауховцев”. Веревкин отвечает лаконически: “С Богом!..” Но прежде чем идти к ауховцам с одними казаками, надо было хорошенько изучить их сторону, и я посвятил на это пять-шесть дней, остававшихся у меня совершенно свободными».

В эти пять-шесть дней Бакланов поднимался до зари, брал двоих или троих пластунов и уезжал из Куринского укрепления до позднего вечера, до ночи. Никто его не спрашивал, где они пропадают, и пластуны молчали, как мертвые. В укреплении гадали по-всякому, предполагалась и какая-нибудь «Бэла», но это уже в шутку. Все знали, что Бакланов обследует окрестности, а вот зачем и куда пойдет – и не пытались угадать.

Но вот утром Бакланов не уехал, а приказал растопить пожарче печь и на весь день завалился на лежанку, еще и тулупом укрылся.

– Лихорадка? – спрашивали несведущие.

– Думает, – коротко отвечали ближние ребята, ординарцы и наиболее лихие урядники.

Для комфорта мысли нужен комфорт тела. Лежал Бакланов, наслаждался жарой, просчитывал, прикидывал… Сутки так провалялся.

На другой день, 27 марта, прямо перед Пасхой, вызвал командиров сотен. Принял их, сидя на лежанке с поджатыми ногами, в расстегнутой на груди рубашке, уперев ладони в колени. Поза эта была знаком непременного и близкого похода.

– Кормить лошадей. К восьми пополудни все три сотни собрать у дороги на Герзель-аул.

В 8 вечера Бакланов появился перед ожидавшими его казаками, перекрестился и молча дал знак следовать за ним.

У Герзель-аула присоединилась еще одна сотня. Вброд перешли речку Яман-Су и углубились в горы между Яман-Су и Аксаем.

Метель бушевала над Кавказом. Мокрый снег стегал по глазам. Река шумела рядом и билась о глинистые берега, заглушая топот полутора тысяч копыт.

Вел отряд местный мирный горец, подобранный Баклановым. Вел уверенно, но уже во тьме, пройдя несколько верст, Бакланов вдруг объявил, что они заблудились. Вспыхнул спор; проводник обиделся:

– Зачем говоришь? Ты здесь первый раз. Зачем споришь?

– А где же сухое дерево? – возразил Яков Петрович. – Справа пора быть сухому дереву, я его час уже высматриваю.

Проводник онемел. Действительно, должно быть сухое дерево, а его нет. Разослали пластунов – и скоро верстах в четырех обнаружили дерево, по нему выправились на тропу. Проводник пришел в себя и произнес два слова:

– Боклю – даджал…

Бакланов и не думал объяснять, что приметил эту сухую лесину в зрительную трубу во время своей шестидневной рекогносцировки.

Казаки же приободрились:

– Значит, так ему дано знать дороги, где и не бывал…

Ушедшие вперед пластуны встретили на тропе пять чеченцев, взяли их без шума, притащили к Бакланову.

– Вы кто?

Один ответил:

– Я – тхамд этого аула.

– Кутаны смотрел?

Чеченец промолчал.

Бакланов кивнул пластунам и оглянулся на отряд:

– Вперед!

Через версту остановились. Перед отрядом в метели темнел хутор, куда пастухи на ночь собирали отары со всех окрестностей.

Знаком послал вперед разведчиков. Те поползли, заходя на ветер, чтоб собаки не учуяли. Вот одна заскулила, залаяла… Выстрел… Отряд напружинился. Нет, опять тихо. Из метели показался пластун:

– Кончили начистоту.

– Какое ж «начистоту»? Кто стрелял?

– Да мало ли тут ночью стреляют… – ухмыльнулся донец, разгоряченный схваткой.

Пошли к кутанам, где укрывался скот. Перегнали его на другую сторону речки, оцепили. Оглянулся Бакланов на покидаемый хутор. Темно, тихо. Где-то там остались несколько раздетых и обобранных трупов с бритыми головами и клинообразными бородками. Огляделся вокруг. Тихо, никакого признака тревоги.

Отару в полторы тысячи голов погнали тропинкой, уклоняясь от дорог, что петляли вдоль речек. Миновали несколько спящих хуторов. Прошли ущельем, таким, что неба не видно, утром вышли к Герзель-аулу.

Уже на «своей» территории увидели столбы дыма от сигнальных костров, в Аухе началась тревога…

Вечером, отвечая на поздравления, Бакланов сказал:

– Это только начало. Я их, собак, по миру пущу.

В ночь с 30 на 31 марта, пока чеченцы не опомнились, Бакланов со своими казаками, взяв дополнительно 2 сотни полка № 40, вышел в долину Гудермеса и засел в овраге недалеко от места, где Гудермес впадает в Сунжу. Сюда, в долину, чеченцы утром должны были выгнать стада.

Веревкин, взяв пехоту, так же тихо вышел из Умахан-Юрта и занял у Сунжи Брагунский лес. Поддержать Бакланова, если нужда возникнет.

Всю ночь прождали. Морозец весенний пробрал до костей.

На рассвете показались первые кучки конных чеченцев, проехали долиной, ничего не заметили. За ними густо, покрыв ближайшие холмы, повалили отары.

Выждали казаки, подпустили поближе, выскочили и отсекли, сколько смогли. Остолбенели чеченцы от такой наглости – среди бела дня скот угоняют… А потом началось – стрельба, топот, подмога скачет. Веревкин вовремя пехоту свою вывел, прикрыл частым огнем. Ушли казаки и скот угнали. У Бакланова потери минимальные, ранены 1 казак и 3 лошади. Судя по полковым документам, этот казак, Николай Путилин, Калитвенской станицы, умер 30 июля 1849 года. И в полку № 40 один казак позже от ран умер, Степан Мышаткин из Глазуновской станицы. За отличие 4-х казаков полка № 20 Бакланов представил к чину урядника с 3 апреля – Якова Палехина, Луганской станицы, Макара Манохина, Гундоровской станицы, Якова Осипова, Старочеркасской станицы, и Василия Морозова, Николаевской.