жестокими старшими сестрами; одновременно мы жарили на углях каштаны и ели их очень горячими, запивая ледяным молоком, которое заранее выставляли за окно охлаждаться.

Все это мы объяснили Нэнси, а та не без гордости сказала, что в последнее время мама, во избежание хлопот, водила ее в большую парикмахерскую на Хай-стрит напротив «Бон Марше». Но раз уж мы всё это затеяли, пути назад не было, так что я спустилась на кухню и узнала, что у Кейт много каштанов, и попросила ее поставить их вариться, потом сказала Ричарду Куину, что мы собираемся мыть головы, а потом снова поднялась и увидела, что папа стоит у входной двери и разговаривает с полицейским. Я пошла в гостиную спросить маму, можно ли нам прийти попозже и посушить волосы, и увидела, что она и тетя Лили молча сидят у огня. Мама выглядела очень усталой. Тетя Лили только что сняла свою шляпу и положила этот огромный диск на фортепиано, его поля выступали над крышкой спереди и сзади; сама тетя Лили склонилась над огнем, и ее руки доставали из волос гребешки, заколки и шпильки, затерявшиеся в спутанных светлых кудрях. Когда я вошла, она подняла глаза и сказала с прежней игривостью: «А вот и наша смышленая деточка», и в ее обычной улыбочке сверкнули выступающие вперед зубы, и так же ярко свет отразился от ее покрасневшего носа и слез на щеках. Не успела я задать маме свой вопрос, как она произнесла:

– Кто там пришел?

Я ответила, что полицейский, и тетя Лили сказала:

– Возможно, у него есть новости. Но, – вздохнула она, – может, и нет. Надо полагать, теперь полиция будет заявляться по каждому пустяку во веки веков, аминь.

Она обхватила ладонями свои обтянутые юбкой костлявые колени и уставилась на огонь, словно пыталась прочитать в нем новости. У меня возникло ощущение, что слова ее часто были неискренними, как в популярной песенке, и с тем же успехом она могла бы петь «Жимолость и пчелу»[65], но иногда она, подобно моим родителям, говорила прямо о том, что на самом деле думает и чувствует.

Вернулся папа.

– Мисс Мун, – сказал он, – полицейский передал сообщение от семейного адвоката, тот послал его в «Лавры» через полицейское управление.

Мир в то время так сильно отличался от нынешнего, что телефона не было даже у Филлипсов. Как выяснилось, адвокат связался с братом мистера Филлипса, жившим в Ноттингеме, и тот поедет завтра в школу-пансион на южном побережье, где учится брат Нэнси, и заберет его в Лондон, потом уладит различные дела, возникшие в связи с недавними печальными событиями, а еще через пару дней заберет к себе и Нэнси. Было странно слушать новости о передвижениях людей, которых мы не знали, живших в местах, где мы никогда не бывали. Как если бы города, отмеченные на карте, начали кричать и истекать кровью.

– Я рада, – сказала тетя Лили. – Так они будут подальше от Лондона; пожалуй, в этих провинциальных городках продают не так много газет, верно? Терпеть не могу эти ужасные крики мальчишек-газетчиков на улице. И у тех людей большой прекрасный дом и очень много денег, дети не будут ни в чем нуждаться. Но даже думать не хочу, чего они наслушаются о своей матери, семья Гарри с самого начала была против Куинни, я никогда не понимала почему. – Слезы, застывшие в ее глазах, потекли вновь. – Это хорошая новость, – сказала она, – хотя я думала, что услышу что-нибудь о Куинни.

Мама велела мне пойти и рассказать обо всем Нэнси, но не говорить ей, от кого мы это узнали. Я поражалась бестолковости взрослых, в том числе и маминой. Нэнси просто приняла тот факт, что в ближайшее время новости, определяющие ее жизнь, будут поступать от полицейских. Она уже покинула столовую и пошла наверх, чтобы снять блузку и юбку и переодеться в капот перед церемонией мытья волос, и я нашла ее сидящей на кровати, она оглядывала мамину спальню так же, как и недавно столовую. Вероятно, на нее, как, пожалуй, и на большинство людей, окажись они на ее месте, комната произвела унылое впечатление, ведь стены были почти голыми, если не считать свидетельств прошлой славы, которые мало бы кто опознал, – увядших лавровых венков с надписями вроде «Дрезден», «Дюссельдорф» и «Вена», фотографий и дагеротипов дирижеров с автографами.

– Выше нос, тебе недолго здесь оставаться, – сказала я ей. – Завтра твой дядя заберет Сесила из школы, а всего через пару дней увезет вас обоих к себе домой.

– О, мой дядя. Ноттингем? Это, наверное, дядя Мэт. – Ее взгляд, блуждавший по комнате, остановился на дагеротипе с автографом, висевшем над маминой кроватью.

– Брамс, – сказала я. – Он сам подарил его моей маме. Она даже не знала, что он был на ее концерте. Так что, конечно, она не просила его ни о чем, он принес его к ней в гостиницу на следующее утро.

– О, – вежливо отозвалась Нэнси, – а кто это? – Прежде чем я успела ответить, она сказала: – Я не очень хорошо знаю дядю Мэта. Я даже не помню, женат он на тете Нэтти или на тете Кларе.

– А это важно? – спросила я.

– Очень, – устало ответила Нэнси, и ее глаза снова увлажнились.

Я сбегала вниз и спросила тетю Лили, на ком женат дядя Мэт.

– Не на тете Нэтти, она та еще хитрюга, я прекрасно понимаю, чего опасается бедняжка Нэнси… всё в порядке, и дядя Мэт, и тетя Клара – очень славные люди, не то что Нэтти, – ответила она и со смешком взглянула на моих родителей, как если бы не сомневалась, что они с пониманием и сочувствием отнесутся к забавной партизанской войне в этой семье. Они любезно ответили на ее улыбку, но я знала, что они были подавлены. Когда я снова поднялась, Нэнси стояла в дверях; я думала, она обрадуется, когда услышит, что дядя Мэт женат на тете Кларе, а не на тете Нэтти, но она просто застыла как столб. Наконец она сдавленно произнесла:

– Я не могу мыть голову.

– Брось, будь умницей, это весело, – сказала я.

– Я все время плачу. Мне лучше остаться одной, чтобы никто меня такой не видел, – пробормотала она.

Я слышала, как Корделия и Мэри взбивают в ванной пену. Я позвала их и, когда они пришли, сказала:

– Слушайте, Нэнси не хочет мыть голову с нами, потому что мы увидим, как она плачет. Скажите ей, что всё в порядке.

– Мы не подумаем о тебе плохо, если ты заплачешь, – заверила ее Корделия. – Мы всегда плачем, когда расстраиваемся.

– Да, – сказала Мэри, – а ведь ни у одной из нас никогда и близко не случалось ничего подобного, как у тебя. Право, было бы очень странно, если бы ты, потеряв папу, совсем не плакала.

– Да, это больнее, чем змеиный укус, – добавила я. – Плачь сколько угодно, можешь делать это прямо во время мытья головы.

– Просто притворись, что нас здесь нет, – сказала Корделия.

Но Нэнси с тревогой смотрела на трех малознакомых девочек в потрепанных капотах, которых все считали странными и которые стояли вокруг нее и уговаривали ее поплакать.

– Ну, это ведь неправильно, – уклончиво ответила она, мы с ней действительно мыслили совершенно по-разному. Нам казалось, что девочка, чей отец только что умер и на чью мать упали подозрения в его убийстве, перенеслась в мир шекспировских трагедий; ее резко вырвали из привычной жизни, и мы хотели помочь ей освоиться в новом мире и выплеснуть эмоции. Мы полагали, что, если не позволить ей бродить взад-вперед по комнате, разражаться крупными слезами и кричать, изливая сердечное горе, во вселенной возникнет такая же дыра, какая осталась бы после леди Макбет, если бы кто-то вырезал ее сцену с хождением во сне. Но Нэнси видела ситуацию совершенно в ином свете. Она мало что знала, но усвоила, что плакать стыдно. Возможно, ей внушили, что своим неуместным ревом она делает тяжелую участь тети Лили еще тяжелее. По этой причине она смотрела на нас с растерянным осуждением, и мы отошли.

Но мытье волос прошло не так уж плохо.