услугами этого адвоката, вам нужен собственный»; а когда она снова ответила: «Что ж, лично я не вижу в этом необходимости, но, если вы так считаете, я послушаюсь вашего совета, но сама-то я не стала бы беспокоиться, для этого будет время, когда объявится Куинни», сказал, понизив голос: «Нет, вы должны обзавестись адвокатом, который поможет вам в ходе расследования. Если вы расскажете ему абсолютно все, он сможет помочь также и вашей сестре». На следующий день он съездил с тетей Лили в Лондон, встретился с членом антисоциалистической организации, в поддержку которой выступал, и умудрился убедить этого человека, являвшегося партнером в известной адвокатской конторе, взяться за ее дело, хотя задолжал ему значительную сумму и разозлил его, позабыв явиться на организованное им собрание. Когда папа отправлялся в крестовый поход, победа в котором не сулила ему никакой выгоды, его было не остановить. Они еще не раз съездили в Лондон по просьбе тети Лили. Во всех этих поездках папа терпеливо сопровождал ее и грыз пальцы, дожидаясь в прихожей, пока она сойдет вниз в очередном вопиюще праздничном наряде, который надевала в убеждении, что таким образом отдает должное высокому социальному положению папы и его друзей.

Маме удавалось хоть немного сдерживать ее стремление к шику и блеску. Помогая тете Лили разобрать вещи, она сказала, что хотя и понимает, что у ее духов прекрасный аромат, но вынуждена попросить не пользоваться ими, пока она гостит у нас, потому что у папы странная непереносимость, от их запаха ему становится дурно.

– Как! – огорчилась тетя Лили. – Даже от прекрасной фиалковой эссенции из Парижа? Знаете, она ведь очень хороша.

– Даже от нее, – твердо ответила мама и добавила: – Видите ли, это как ненависть, которую лорд Робертс испытывает к кошкам. С этим ничего нельзя поделать.

Кроме того, она помешала тете Лили вернуться в «Лавры» за своей лучшей шляпой, напомнив, что зависть – самый распространенный человеческий порок, и сейчас лучше соблюдать некоторую умеренность, хотя бы для того, чтобы склонить общественное мнение в пользу Куинни. Возможно, та шляпа и в самом деле была элегантной, а духи – лучшим творением парфюмеров из Граса[66], ведь, несмотря на то что Филлипсы, как мы потом узнали, вознаграждали тетю Лили за ее многочисленные труды только грошами на карманные расходы, Куинни нередко делала для сестры щедрые покупки в тех же магазинах, которым отдавала предпочтение сама.

Но все предметы туалета, доставшиеся тете Лили таким образом, теряли свою элегантность в сочетании с ее костлявой невзрачностью, особенно когда она кивала и подмигивала; так или иначе они были обречены, ибо она с неутомимым усердием и не изменявшим ей отвратительным вкусом добавляла к образу несуразные мелкие штрихи. У ее ожерелья из эмалевых фиалок имелось два собрата, один из анютиных глазок, а другой – из маргариток. Она владела внушительной коллекцией шляпных булавок и больше всего ценила четыре из них, с головками в виде херувимов с картины сэра Джошуа Рейнольдса. С белой вуалью, усыпанной черными ромбиками, она носила черные лайковые перчатки из козлиной кожи с белыми пуговками и ремешками и ажурные чулки, иногда расшитые фиалками. Если она хотела произвести особенно хорошее впечатление, то надевала розовато-лиловое боа из перьев. Когда она спускалась по лестнице, отец поднимал глаза, охватывал взглядом детали очередного ее туалета и заставлял себя медленно кивнуть и сделать неопределенно-галантное движение рукой якобы в знак одобрения. Потом он без обычной спешки открывал входную дверь, придерживал ее и ждал, пока тетя Лили выпорхнет наружу, и тяжело двигался навстречу долгому дню, который предстояло провести на глазах у всех в ее обществе.

Но еще больше родители изнывали от ее болтливости. Она говорила без остановки. Каждый вечер они наливали ей в папином кабинете пару бокалов портвейна, а иногда, сдается мне, и больше, хотя для них, приверженцев строгого воздержания, это было сродни сводничеству. Однажды я вошла и услышала, как она говорит: «С Гарри поладил бы кто угодно, кроме Куинни, но, разумеется, в мою сторону он даже не смотрел», и, судя по их сдержанным лицам, к тому моменту она уже успела выдать череду признаний, которые родителям хотелось бы волшебным образом забыть, но не потому, что это было стыдно, а потому, что иногда ее слова были слишком бесхитростными и честными для этого мира. Но чаще всего разговоры тети Лили утомляли. В ее мире молчание считалось подозрительным. Мы считали само собой разумеющимся, что если человек молчит, то он, вероятно, задумался, или отдыхает, или ему попросту нечего сейчас сказать, однако она полагала, что это признак грусти (она называла такое состояние «кислым») либо обиды. В обоих случаях долгом любого порядочного человека было развлечь несчастного приятной беседой, и тетя Лили доблестно этот долг исполняла.

Наша семья оказалась особенно уязвимой перед этим диагнозом и методом лечения. Все мы нередко впадали в молчаливое состояние, особенно Мэри и папа; и никто из нас (прежде всего это относилось к Мэри и папе) не соглашался с теорией тети Лили, что кому угодно можно поднять настроение с помощью нескольких шутливых фраз, какими бы бессмысленными они ни были, нужно только сыпать ими беспрерывно и сопровождать их смехом. Во второй вечер у нас, когда Ричарду Куину пришло время идти в кроватку, тетя Лили весело сказала, что, кажется, знает, кто готов к путешествию в Засыпляндию, – несколько лет назад мы слышали эту же шутку от Кейт, но тогда мы были маленькими и посчитали ее очень смешной, – и с тех пор каждый вечер сопровождала отход ко сну похожими фразами, казавшимися ей столь же забавными. Точно так же она непременно говорила: «Когда отец кладет на лестницу ковер», если видела, что папа занят какими-нибудь мелкими домашними делами, например меняет газовую горелку, и: «Элис, где же ты?»[67] – если мама звала кого-то из нас, а мы не слышали. Мы понимали, что она изо всех сил старается быть милой, и это нам нравилось, хотя и очень утомляло.

Однако сильнее всего родители страдали, когда их великодушие сталкивалось с душевной пустотой тех, с кем им приходилось водить дружбу. Дядя Мэт не смог забрать Нэнси так скоро, как она надеялась, хотя и увез ее брата, и она на какое-то время осталась в нашем доме. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке. Если тетя Лили извлекала из проживания с нами много пользы, то о Нэнси нельзя было сказать то же самое. Она так боялась чужого внимания, что не могла ни пойти в школу, ни прогуляться по улице, и страх этот был вполне обоснованным, потому что все в округе знали статную, великолепно одетую миссис Филлипс, экспансивного мистера Филлипса на фыркающем автомобиле и бледных светловолосых мальчика и девочку, которые молча их сопровождали. Но отослать Нэнси было некуда. Партнер мистера Филлипса известил нас, что его жена с радостью заберет Нэнси к ним, но сама она так и не явилась и даже не написала нам; мама посчитала такое поведение холодным и невежливым и не стала настаивать на этом варианте. Адвокат мистера Филлипса упоминал и о других его друзьях, которые могли бы помочь и якобы выражали доброжелательную озабоченность судьбами детей. Но и они тоже не приходили и не писали. Со временем мама и папа поняли, что, скорее всего, эти люди не привыкли наносить визиты незнакомцам и даже если бы захотели написать, то, вероятно, не подобрали бы слов для столь деликатного письма в связи со столь необычными обстоятельствами.

Мама прекрасно осознавала, что растит своих детей в социальном вакууме, и боялась, что из-за этой ужасной трагедии Нэнси окажется отрезанной от мира, который был готов ее принять. Именно поэтому она часто расспрашивала ее, пытаясь выяснить, кто из друзей ее родителей запомнился ей лучше всего и заботился о ней. Но в памяти Нэнси сохранились только внешние впечатления. Она могла описать лишь то, в каких домах жили эти люди, на каких экипажах