Николай Алексеевич умер в 1885-м, а Алексей Николаевич в 1936 году. Так что к тому времени, когда дом на Герцена приютил Марину Ивановну, в академической квартире жили сын и дочь А.Н. Северцова. Сын, Сергей Алексеевич, был зоологом; дочь, Наталья Алексеевна, художницей. Она была замужем за Александром Георгиевичем Габричевским[67] – искусствоведом, литературоведом, переводчиком. Они собирались летние месяцы провести в Крыму, а Сергей Алексеевич уезжал в экспедицию, и Николай Николаевич Вильмонт, друг этого дома, уговорил их пустить на время их отсутствия в свою квартиру Марину Ивановну с сыном, которым некуда было деться из Голицына.

Должно быть, это и была та самая комната, которую Марина Ивановна собиралась смотреть 3 июня, о чем и сообщила в письме к Ольге Мочаловой. Переехала ли она 7 июня прямо из Голицына в квартиру на улице Герцена или еще некоторое время мыкалась в Мерзляковском в том темном шестиметровом закутке, ожидала ли она, когда Габричевские-Северцовы отбудут, или они уже отбыли, но в середине июня она живет на улице Герцена.

Попасть в этот дом можно с Моховой, через двор, и с улицы Герцена. Это массивное старое здание, возведенное еще архитектором Быковским в семидесятых годах прошлого столетия, его разрезает на два крыла высокая арка, выдержанная в строгих классических линиях, открывающая взору прохожих деревья и кусты, разросшиеся посередине университетского дворика. Арка эта как бы должна была разъединять и в то же время соединять два университетских корпуса, два факультета – биологический и зоологический, которые в отдаленные от нас времена размещались в этом здании, а со двора в этом же здании были расположены квартиры профессоров.

Марина Ивановна жила, как она записала в своей тетради, «в комнате Зоологического музея, выходящей на университетский двор, вход через арку, колоннада во входе – покой, то благообразие, которого нет и наверное не будет в моей… оставшейся жизни…»

В эту комнату «Зоологического музея» и привел меня Тарасенков в июле 1940 года.

Но, когда спустя сорок лет я приехала сюда на машине с тремя молодыми энтузиастами по инициативе Льва Мнухина, у которого в его маленькой квартире был целый музей Цветаевой, и он хотел заснять для истории все места, где жила Цветаева (жаль, не было с нами еще одного энтузиаста, Льва Турчинского, собравшего все первоиздания, все книги Цветаевой, – коллекционеры, как видно, никогда не переводятся!), – то была очень смущена… Следуя записи Марины Ивановны, мы прошли под аркой в университетский двор, но память хранила не арку, а какие-то ворота и красную кирпичную стену дома со двора и первое за углом крыльцо направо… Крыльцо за углом направо было, но квартир не было. Все правое крыло дома занимали университетские аудитории. Правда, за прошедшие годы квартиры могли и перестроить. Но почему в памяти застряли именно какие-то ворота, а не эта красавица арка?! Почему у меня такое ощущение, что я впервые прошла под этой аркой в университетский двор? И где тут могли быть ворота!.. И уже в полной нерешительности я повела молодых людей вдоль левого крыла дома, рассчитывая тут отыскать квартиру Северцова, но все подъезды были заколочены, дом пуст, и номера квартир не обозначены. Только в одном из подъездов еще обитали жильцы, но это было уже новое поколение жильцов, и где была квартира академика Северцова, они не знали, а фамилия Габричевских им ничего не говорила, ибо и он, и она уже успели уплыть через реку Стикс, догоняя отца и деда Северцовых… Но все же нам удалось встретить одну древнюю старушку, явно чью-то профессорскую вдову, случайно задержавшуюся в этом доме, который подлежал перестройке.

– Северцов?! – обрадовалась она. – Ну как же не знать, конечно же, отлично знала! И дочку его Наташу помню…

Оказалось, что нужная нам квартира находилась именно в этом левом крыле дома, и подъезд был не первый от арки, а самый последний, и квартира Северцовых располагалась на первом этаже налево.

Мы засняли и арку, и университетский двор, и подъезд – пустой, заколоченный, где когда-то была та квартира, прямо за спиной Зоологического музея…

Потом мы поехали дальше. В нашем списке значилось еще 14 объектов. Мы засняли дом в Борисоглебском, откуда Марина Ивановна уехала в эмиграцию; музыкальную школу, куда она ходила совсем маленькой; дом на Покровском бульваре, где было ее последнее московское прибежище; дом в Телеграфном переулке, где она бывала в огромной коммунальной квартире, когда-то принадлежавшей семейству Яковлевых, а тогда, в сороковом, – в единственной комнате Нины Яковлевой; и дворик Вильмонтов во Вспольном переулке, неподалеку от наших Конюшков, которых уже не существовало; и конечно же, дом 16 в Мерзляковском; и в квартире 27 – бывшую комнату Елизаветы Яковлевны, упирающуюся окном в кирпичную стену, и тот шестиметровый закуток, норку, которая когда-то служила прибежищем и Марине Ивановне, и ее семейству и где теперь жила одинокая старуха, не имевшая никакого отношения ни к Эфронам, ни к самой Цветаевой.

А меня все не оставляла мысль, что с тем университетским двором получилось что-то не то и не так и не тут я была когда-то… И почему память хранит какие-то ворота, а не арку?..

Но я знала уже по опыту, сколь сложно блуждать по катакомбам памяти, путаясь в ее лабиринтах, и какие загадки она иной раз загадывает, и какие ребусы предоставляет решать!..

И как, например, при встрече с Борисом Николаевичем Агаповым мы не раз возвращались к разговору о том вечере, когда Пастернак читал «Доктора Живаго», пытаясь вспомнить, где и когда это было и у кого, но так ничего и не могли вспомнить, кроме темного, тесного коридорчика, где все курили в перерывах между чтением, да еще – что было это вскоре после войны и где-то в каком-то переулке, выходящем на улицу Горького… А недавно мне срочно понадобилась машинистка, и мне нашли ее, сказав, что она согласилась на срочную работу, только узнав, что это для меня, но я этой машинистки не знала. Она жила в Настасьинском переулке, рядом с Пушкинской площадью. Как-то таинственно улыбаясь, она провела меня по темному коридорчику в свою комнату и, отойдя к окну, наблюдала за мной, явно чего-то от меня ожидая… «Вам ничего не напоминает эта комната?» – спросила она. «По-моему, я у вас впервые». – «А вы приглядитесь, может быть, вы что-нибудь вспомните?» Комната была как комната, обычная комната человека, живущего без достатка, на скудную зарплату, да еще в коммунальной квартире. Правда, на стене висели фотографии Ахматовой, Пастернака, но это ни о чем не говорило, меня предупреждали, что машинистка когда-то работала в «Новом мире». Рядом с дверью, в углу стояла широкая кровать, отгороженная занавеской на кольцах, и я, сама еще не понимая почему, сказала: «Здесь вместо занавески – стояла, кажется, ширма…» – «Ну, вот, вот, – обрадовалась хозяйка, – а вы говорите, что никогда у меня не были! Может быть, вы еще что-нибудь вспомните?»