воем ворвалась во двор Морено. Здесь ждали бочки – большие бочки, пузатые бочки, и солдаты, позабыв про все, набросились на вино, а Рафаэль Морено в своей конторе стоял на коленях рядом с женой, которая вернулась домой к полуночи, и молился, чтобы вина хватило и замки в конторе оказались достаточно прочными.

Хейксвилл выругался. Он услышал, как ломают ворота, и плюнул в Терезу:

– Живее!

Пуля разбила ставень и вошла в потолок. Хейксвилл обернулся, боясь увидеть Шарпа, – нет, всего лишь шальной выстрел с улицы. Младенец мешал сержанту, но Хейксвилл не мог его сейчас убить, понимал, что это главный козырь. Штык по-прежнему касался детского горла. Антония зашлась в плаче; Хейксвилл повернул лезвие, скрипнул зубами, перебарывая судорогу, и снова заорал:

– Живее!

Она все еще одета, черт побери, а надо покончить с этим быстрее. Только туфли и сняла. Он снова повернул штык, так что показалась капелька крови, и увидел, как ее руки метнулись к вороту платья.

– Так-то лучше, крошка. Мы ведь не хотим, чтоб малышка умерла, правда?

Он гоготнул, смешок перешел в надсадный кашель. Тереза смотрела на штык. Она не решалась броситься на Хейксвилла. Кашель прекратился, глаза открылись.

– Пошевеливайся, крошка. Некогда рассусоливать.

Тереза затеребила узел на горле, притворяясь, что не может справиться со шнурком, и Хейксвилл начал быстро сглатывать, так что кадык заходил под шрамом.

– Живее, крошка, живее.

Он волновался. Эта сучка его унизила, теперь ее черед. Тереза умрет вместе со своим пащенком, но прежде Хейксвилл потешится – он стал прикидывать, как осуществить задуманное, держа при этом младенца, и тут понял, что она тянет время. – Я проколю ей горло, крошка, а потом тебе. Если хочешь, чтобы твой ублюдок остался жив, раздевайся, и поживее.

Дверь прогнулась под ударами Харперова башмака, Хейксвилл обернулся, и тут щеколда сорвалась, дверь задрожала на петлях. Хейксвилл держал штык вертикально над горлом Антонии.

– Стой!

Тереза потянулась к штуцеру и тут же замерла. Харпер налег на дверь, не рассчитал силы и влетел в комнату, упал на люльку, да так и замер на четвереньках, уставясь на семидюймовый штык. Шарп (из-за его плеча выглядывала девушка) остановился в дверном проеме, палаш, направленный на Хейксвилла, повис в воздухе, клинок дрожал.

Хейксвилл рассмеялся:

– Опоздал малость, Шарпи? Тебя ведь так зовут – Шарпи? Или Дик? Счастливчик Шарпи. Помню-помню. Умница Шарп, только это не спасло тебя от порки, верно?

Шарп поглядел на Харпера, на Терезу и снова на Хейксвилла. Медленно указал на труп Ноулза:

– Это ты сделал?

Хейксвилл гоготнул, расправил плечи:

– Ты очень догадливый, Шарп. Разумеется, я. Молодчик пришел защитить твою дамочку. – Сержант фыркнул. – Теперь мою.

Ее платье было расстегнуто сверху, и Хейксвилл видел золотой крестик на смуглой шее. Он хотел ее, хотел чувствовать ладонями эту кожу, и он ее получит! А потом убьет! А Шарп пусть смотрит, потому что никто не посмеет тронуть Обадайю, пока тот угрожает ребенку.

Девушка за спиной у Шарпа застонала, Хейксвилл судорожно повернулся к дверям:

– Привел с собой шлюшку, Шарпи? Точно! Давай ее сюда!

Девушка перешагнула через тело Ноулза. Она шла медленно – боялась желтолицего пузатого мужчины, который держал извивающегося, орущего младенца. Она стала рядом с Харпером и нечаянно толкнула ногой выпавший из опрокинутой люльки кивер. Кивер покатился и замер под рукой у Харпера. Хейксвилл смотрел на девушку.

– Отлично. Симпатичная крошка. – Он гоготнул. – Тебе нравится ирландец, детка?

Девушка тряслась от страха.

– Он свинья. Все вы, чертовы ирландцы, – большие грязные свиньи. Со мной тебе будет лучше, крошка. – Голубые глаза устремились на Шарпа. – Закрой дверь, Шарпи. По-хорошему.

Шарп закрыл дверь, стараясь не злить дергающегося человека, который держал его ребенка. Он не видел лица Антонии, только длинный штык над свертком пеленок. Хейксвилл рассмеялся:

– Отлично. Теперь смотри, Шарпи. – Он взглянул на Харпера, который стоял все в той же нелепой позе, на четвереньках. – И ты, свинья. Смотри. Встань.

Хейксвилл не знал, как это сделает, но уж как-нибудь сообразит. Главное, пока ребенок у него, все они в его власти. Сержанту понравилась новая девушка, судя по всему подружка Харпера; ее он заберет с собой, в город, но прежде надо убить Харпера и Шарпа, потому что они знают, кто убил Ноулза. Хейксвилл потряс головой. Он убьет их, потому что ненавидит.

Хейксвилл рассмеялся и увидел, что Харпер так и не сдвинулся с места.

– Я приказал тебе встать, ирландская скотина! Встать!

Харпер встал, его сердце отчаянно колотилось. В руках он держал кивер. Ирландец видел портрет на донышке и, хотя не знал, чей это, запустил руку в тулью.

Лицо Хейксвилла исказилось, штык задрожал.

– Отдай мне, – захныкал сержант. – Отдай.

– Положи ребенка.

Остальные не шевелились. Тереза и Шарп ничего не понимали; у Харпера была лишь самая смутная мысль, единственная соломинка, за которую он мог ухватиться в этом водовороте безумия. Хейксвилл трясся, его лицо судорожно дергалось.

– Отдай! – рыдал он. – Мамочка! Отдай мне мою мамочку!

Ольстерец заговорил ласково:

– Я касаюсь ногтями ее глаз, Хейксвилл, нежных глаз, и я их вырву, Хейксвилл, вырву, и твоя мамочка будет плакать.

– Нет! Нет! Нет!

Хейксвилл раскачивался, рыдал; он весь сжался. Ребенок тоже плакал. Желтое лицо было обращено к Харперу, голос упрашивал:

– Не надо! Не надо! Не обижай мою мамочку!

– Обижу, обижу, если не положишь ребенка, не положишь ребенка. – Харпер говорил напевно, как с маленьким, и Хейксвилл раскачивался в такт словам. Голова сильно дергалась – и вдруг страх исчез, Хейксвилл взглянул на Харпера:

– За дурака меня держишь?

– Мамочке больно.

– Нет!

Шарп с ужасом наблюдал, как уродливый великан впадает в безумие, которое всегда за ним подозревали. Хейксвилл стоял в полуприседе, примостив ребенка на коленях, раскачивался и плакал, однако штык по-прежнему касался детской шеи, и Шарп по-прежнему не решался сдвинуться с места.

– Твоя мать говорит со мной, Обадайя.

Хейксвилл вновь обернулся на голос. Харпер держал кивер возле уха.

– Она велит тебе положить ребенка, положить ребенка, велит, чтобы ты ей помог, ей помог, потому что она жалеет свои глазки. Хорошенькие глазки, Обадайя, мамочкины глазки.

Сержант тяжело, отрывисто задышал и кивнул:

– Положу, положу. Отдай мне мамочку!

– Она идет к тебе, идет, только прежде положи ребенка, положи, положи.

Харпер шагнул к сержанту и протянул кивер. Лицо у Хейксвилла стало как у мальчишки, который сделает что угодно, лишь бы избежать порки. Он с жаром кивнул, слезы бежали по щекам.

– Я кладу ребенка, мамочка, кладу ребенка. Обадайя не хочет обижать малышку.

Острие штыка отодвинулось от детского горла, кивер приблизился еще на дюйм, и тогда