«Неужели мы, деушки, настолько зависим от этой палки-ебалки? Вот отрежут эту дикую птицу, кому ты будешь тогда нужна?» – продолжала она риторически спрашивать всех потенциальных слушателей, и ее лицо преображалось в древнегреческую трагическую маску. Огромной рукой она женственно прикрывала то, что считала срамом. Нет-нет, она прекрасно знала, как прятать «сюрприз», хотя и хихикнула однажды кокетливо, что, увы, в принципе ей есть чем гордиться, но само его присутствие на ее теле было позорным предательством. Длинные брови поднимались вверх, глаза округлялись, а накрашенные розовым блеском губы съезжали полумесяцем вниз.

Деушки отвечали по-разному. Фиона уже давно стала только женщиной и была, как она говорила, даже замужем, Катюша, если бы и хотела, никогда не помышляла остаться без своего «сюрприза». Он был для нее главным средством к существованию, хоть теперь, в зрелые годы, она поднакопила и могла пропускать работу. Джаде было вообще не до абстрактных мыслей. Она едва сводила концы с концами. Кое-как вместе с подружкой она вколола себе силикон в бедра и грудь и о большем пока не мечтала. Под матрасом в Мальяне она держала несколько мандатов о депортации и уже два раза попадала в центр временного нахождения, или попросту в концлагерь для нелегалов. У Инес были свои секреты, которые она не собиралась поверять никому. Тонкая в кости, ухоженная, с пышной, по-опереточному теснившей пальто грудью, она молчаливо сидела немного поодаль, как девочка из хорошей семьи, разделяя эту поездку по долгу дружбы.

Мелисса, к которой мы все так весело ехали, получила несколько ножевых ранений от неизвестного. То есть она его познала, и он ее познал по рабочему соглашению, но, насладившись, он захотел деньги обратно. Разумеется, она воспротестовала. Подруги прибежали на помощь раненой и, кажется, слишком поздно вызвали скорую. «Да я бы отдала сразу, – воспламенялась Катюша. – Рисковать собственной жизнью из-за таких идиотов?»

Хотя Катюша и родилась через двадцать лет после окончания войны, ее детство отличалось от детства известных римцам (если не из книги, то понаслышке или даже лично) Ричетто, Альдуччо, Ленцетты, Дженесио и Америго[58] еще большей невезухой: уже лет в пять она осознала, что была девочкой. Отец, братья и все мужчины в квартале, почувствовав, что из пацана предательски вылупляется педераст, пытались его перевоспитывать – бить каждый поодиночке и все вместе, обливать помоями, забрасывать чем попало, издавать с помощью языка, просунутого между губами, обидный звук, когда он входил в лавочку или бар или просто шел по улице. Отец мучился от позора и унижения. Он пытался поговорить с сыном по-хорошему с помощью кулака и палки, научить мужским доблестям и даже два дня не пил, но, когда понял, что все напрасно, перестал называть его по имени, запретил матери кормить выродка под угрозой ножа и практически выгнал из дому. Как только отец и братья выходили, прятавшийся у материных подруг Аттилио забегал на кухню, и она разогревала ему тарелку пасты. В тринадцать лет он бросил школу, стал зарабатывать и жить отдельно, постепенно сделавшись высоким профессионалом, а также привлекательной высокой девушкой, которая могла удивить кого надо дарованиями природы и содержать мать. Ей пришлось семь раз переделывать грудь, губы получились, как она сама считала, плоховато, но у нее было много подруг, не было серьезных заболеваний, иногда она романтически влюблялась и даже начала писать и читать стихи.

Лавиния, Джада и Фиона хрипло щебетали между собой по-португальски, а Катюша явно блаженствовала: наконец-то кто-то, будучи к тому же человеком из совершенно другой среды, хорошо понимал ее на родном языке, что скорее всего случалось крайне редко. Теперь она могла взглянуть на себя и свое окружение изумленными, неведающими глазами слушателя. Находя все новые и новые детали, она сама ужасалась своей жизни и превращала ее в документ. Кроме необходимости выговориться, в этом брезжила и какая-то миссия.

В Сант’Эудженио мы вошли вместе со множеством посетителей. В день праздника больница была открыта. Долго мы искали отделение. Никто не помнил мужского имени Мелиссы, так что, когда из проходной нас направили в центр ожогов, мы решили заглянуть туда только на всякий случай, но уже на входе в него поняли, что, к сожалению, все правильно: в крошечном закутке и узком коридоре толпились люди, как и мы, пришедшие проведать подругу. Оказалось, что мои девушки знали историю из вторых рук, и все обстояло намного хуже. Этот неизвестный, который, кстати, всем им был прекрасно известен со всех сторон, не только ковырнул Мелиссу ножом, но еще и плеснул на нее бензином, а потом поддал огонька, так что пока общаться с ней можно было только через стекло. Свидетельницы, рядом с которыми в тот день работала Мелисса, наперебой рассказывали, как с ее красивых ног лоскутами слезала спаленная вместе с чулками кожа. «Она, конечно, подаст на него в суд?» – спросила я риторически. Ответ мне казался очевидным. Однако все они, кроме Джады, стали дружно возмущаться. Судя по их словам, Фабио раньше был вполне нормальным, но, с тех пор как познакомился с их шальной, потерявшей от своей неорганизованной любви девичью гордость Мелиссой, переродился в паразита и брутальщика. Он становился просто неуправляемым, когда она не находила для него денег на кокс, девомальчиков и другие радости. Получалось, что, как всегда, во всем виновата женщина, а Фабио – просто жертва этого дьявола, и я просунулась в щель между плотно стоящими телами, чтоб взглянуть на виновника его несчастий. На высокой кровати лежало обнаженное существо. Ноги были забинтованы до колен, между ляжками, темно-коричневый, покоился внушительный сюрприз. Шоколадная кожа, длинные черные волосы, лиловатые губы напомнили мне снова того транса, которого мы с Чиччо дней десять назад бросили на улице. Неожиданно первый ряд расступился, и я встретилась глазами с несчастной. Она чуть приподнялась на локте и, будто только меня и ждала, открыто улыбнулась. «Ну просто ребенок, – рациональная Джада с укором покачала головой и властно вытащила меня из группы зрителей, – не понимает своего состояния. Надо бы ей принести бритву, а то щетина-то во уже какая».

По дороге назад Катюша пригласила нас к себе. Она оккупировала бывший офис или гараж и превратила его в уютное гнездышко с плитой на газовых баллончиках, с кроватью под балдахином и с диваном, на котором у нее регулярно кто-нибудь спал. Сердобольная, она постоянно навещала товарок в больницах и тюрьмах, носила им передачи в центры временного мучительства экстракоммунитариев, прятала их от полиции. Вот и сегодня она попридержала у себя на ночь соседку Мелиссы Джаду, так как Фабио, в отличие от своей подруги находясь в добром здравии, первым успел забежать в участок и на Мелиссу возбудили уголовное дело. Джаде встречаться с легавыми было ни к чему, и она благодарно приняла приглашение, захлопотав по хозяйству.

«Жалко их. Они бардачницы, шельмы, но веселые девчонки. Цивилизации никакой, зато – сердца золотые, распахнутые. Хочешь – живи в нем, хочешь – вылетай. Они свободные. В нашей среде много зависти, а эти – щедрые, преданные. Немного наивные, конечно. Мелисса два месяца спала в Тестаччо под мостом, пока я ее не забрала. Фабио выгнал ее на улицу, у него проблемы с отцом, – рассказывала она заговорщицки в ванной, чуть свысока по отношению к своим протеже, различая во мне равную и близкую ей по возрасту и географии женщину. – Отдаю им все, что могу». Пожаловавшись на то, что мэрия готовит планы по ее выселению из гнездышка, она обещала, если что, подорвать весь дом газом. «А то куда они меня отправят? Ко всяким марокканцам, арабам, к неграм, к грязным иммигрантам?» Запах от ее терпких цветочных духов усиливался в спертом воздухе. Она улыбалась, и я подумала, что понятие «грязных иммигрантов» для нее было какой-то мистической, неуловимой категорией, никак не поддающейся конкретизации.