— Все?

— Погоди, дай подумать.

Стол в комнате был круглым, покрытым плотной скатертью до пола, складки которой мешали не только сидеть, а и просто мимо пройти. Цеплялись, и приходилось уклоняться в сторону. Крайне неудачно, но подвинуть некуда — стол стоит прямо в центре комнаты, остальное пространство забито шкафами и буфетами с посудой. Люстра из темно-красной выцветшей ткани тоже висит слишком низко и норовит стукнуть по лбу.

Ну что поделать, другого места мне не светит, не столица все-таки. Староста, может, и придумал бы, где нас разместить, но обязываться лишний раз не хочется. Всякое бывает.

— Так, ладно…

У окна еще и столик впихнули, на котором пыжится толстопузая пустая ваза. Что же она уродливая такая? Издалека уродливая, вблизи уродливая, да и тяжелая вдобавок. В руках как будто булыжник.

Как-то не по себе вдруг стало. Зябко и тревожно. Небо? Нет, небо чистое, тучи не набежали. Ветер? Тихо на дворе, не шелестит ничего, птички по-прежнему чирикают. Даже пойку в общем пении уловила, а эти птички самые редкие, поют умопомрачительно, но живут только в глуши.

Как-то не по себе…

Руки вдруг разжались, уродливая ваза с глухим стуком упала на пол, но не разбилась, увязнув в ковре с высоким ворсом.

В ту же секунду в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Юлик.

Дверь открылась, порог переступил и распрямился человек, заросший бородой и космами. Почти великан.

Руки бессильно опустились. Ни мешковатая темная одежда, ни борода, ни нависшая на глаза шевелюра не задержали вспышку узнавания.

Безродный Волин.

Серые глаза словно и не исчезали из памяти. Впрочем, они никогда не исчезали до конца, разве что уходили, скрывались на время. Мое проклятье.

Не помню, чтобы он был таким огромным, как медведь какой-то. Подтянутый был, да, гибкий… но не такой заматерелый, застывший, крепкий, как древнее дерево.

Взгляд такой уверенный, пристальный. Он не мог меня не узнать, но на лице ни тени эмоций. На голове кожаная полоска, не дающая волосам лезть в лицо, на плечо навязана охотничья праща. Кожаный плащ до колен, серые рубаха и штаны, крепкие ботинки.

Совсем другой, но все же он.

Не отводя взгляда, лесник сказал:

— Доброе утро, госпожа.

О небо, заставьте его замолчать!

Нужно срочно открыть окно, чтобы впустить немного воздуха. Конечно, такое поведение для меня нетипично, Юлик разволнуется, станет вопросы задавать, но думаю, это лучше, чем просто свалиться на пол, потому что, если я не вдохну свежего воздуха, так и случится.

Так, окно нараспашку, сразу стало шумно в комнате. Лошади ржут, и дети смеются. Слушать детский смех я тоже не люблю, но лучше он, чем этот голос.

Все, хватит разглядывать двор, как будто это очень важно. Нужно брать себя в руки, возвращаться к делу. Нужно вести себя так, как будто ничего не случилось. Не произошло ничего критического.

Как будто сердце не стремится выскочить из груди по необъяснимой причине. И думать не хочу, что с ним, с сердцем, происходит.

Все, продолжаем.

Оттолкнувшись руками от подоконника, я обернулась. Если не смотреть ему в глаза, все пройдет легко.

— Доброе утро. Ты, как я понимаю, местный лесник?

— Именно так.

Ох, не зря я чуяла подвох в этом деле. Слишком странное. На вид простое, а дна нет. Имя Безродного, странная история с лесом. Но и отказаться было не по силам — так к месту подвернувшийся отъезд, который позволит на время забыть, отодвинуть проблему с Федором. Ох, не зря я ждала подвоха!

— Ты писал письмо… Юлик, папку.

Стажер быстро передал мне отчет, подписанный Безродным. Я достала лист и протянула леснику, но тот еле взглянул, снова уставился мне в лицо:

— Точно так. Я написал.

— Что можешь добавить?

Серые глаза наконец прикрылись, спрятались под ресницами.

— Там все сказано.

Хм. Раздражает.

— Зачем тогда ты тут, если уже все сказал?

— Староста просил вам помочь. Я хорошо знаю местность. Людей. Останусь сколько нужно, пока вы не разберетесь с лесом. Мы со старостой договорились, если вы не против.

Староста столько всего успел… Он был прав, помощь нам нужна, и раньше я бы с огромным удовольствием ею воспользовалась. Но сейчас… А что, собственно, сейчас? Главное — дело. Самое главное — работа. Значит, всю мишуру отбросим и займемся делом.

— Да. Помощь нам не помешает, но вначале нужно решить, сможешь ли ты быть полезен.

— Тогда я сяду.

Лесник спокойно и легко снял с плеча сумку и оставил у порога. Потом сбросил плащ, повесил на руку, прошел к столу — от каждого шага дрожали и скрипели половицы, — отодвинул стул и сел.

Юлик при виде такого свойского поведения вскочил на ноги и возмутился:

— Как вы смеете? Госпожа не приглашала вас садиться! Немедленно встаньте и ждите, как воспитанный человек, пока вам позволят!

Мой стажер кого угодно мог вывести из терпения. Он иногда так по-собачьи бросался на тех, кого считал ниже себя, недостойными уважения, как будто намеревался немедленно поставить наглеца на место. Боже мой, знал бы он, кто перед ним сейчас. Первый сын, пусть и бывший, но который от рождения был так высоко, как Юлику в жизни не допрыгнуть.

В любом случае нельзя позволять ему строить моих посетителей по своему хотению. Только я могу их строить! И даже знать не хочу, осадит его лесник или покорно послушается.

— Юлик! Сядь на место и молчи. Тренируй память. Слушай и запоминай, потом перескажешь наш разговор дословно. Все понятно?

Стажер покраснел, потом побледнел, потом взял себя в руки и сел на прежнее место, не смотря на лесника. Как бы сделать так, чтобы обсудить дело, не слушая голоса? Не могу голос слышать, он как нож режет. К концу беседы я просто истеку кровью — а никто и не узнает, отчего я померла. И что? Заставить этого безродного пришельца письменно отвечать на вопросы? Сыскари, конечно, самодуры еще те, но что-то подсказывает — он не согласится.

Главное, не оставаться с ним наедине. Не знаю почему, но добром это не кончится.

— Как тебя звать? — сухо спросила я. Если бы не спросила, Юлик поинтересовался бы почему. А зачем нам лишние вопросы?

Безродный с готовностью улыбнулся, как будто только того и ждал. Пришлось отвести глаза.

— Мое имя — Волин. Волин Безродный.

Ах ты ж, черт! Не помню, когда еще на работе хотелось просто вскочить и выбежать из кабинета, вереща и тряся руками, как истеричке какой-нибудь. Нет, в последний раз говорю: Катя, возьми себя в руки!