Лачи подошла и положила руку на его плечо.

— Если бы я не любила Гуля, я стала бы вашей женой, супритан! — мягко сказала она.

Он вздрогнул, разжал кулаки, все его тело задрожало, словно листок под порывом ветра. Постепенно дрожь затихла, будто лист упал с ветки и, несомый ветром, затерялся где-то далеко-далеко в долине смерти.

— Но ведь Гуль ушел навсегда. Он не вернется, — оборачиваясь к ней, словно говорил не с Лачи, а с портретом, сказал Хуб Чанд.

— Ну так что же? Я ведь могу пойти к нему. Я — цыганка, супритан! У меня нет ни дома, ни родины. Я могу идти, куда захочу, и пойду, пойду одна, пешком, но найду Гуля, где бы он ни был.

— Я думал!.. — Хуб Чанд не договорил.

— Что?

— Я думал оставить эту работу и увезти тебя в Париж. Хотел открыть там студию и писать только твои портреты.

— Почему только мои?

— Знаешь, Лачи… Иногда человек становится беспредельным, как океан.

— Я не понимаю.

Он обернулся к ней:

— Ты все слышала и поняла. Ты поняла многое, хотя я и не говорил тебе ничего. Почему же ты не можешь понять до конца? А если ты не в состоянии понять сама, разве я могу объяснить тебе? Отсюда можно сделать два вывода: одно сердце может понять другое, но ни одна душа не может так глубоко проникнуть в другую, чтобы считать ее печали своими. Как ужасно одиночество!

— Вы всегда или что-нибудь доказываете, или рисуете, а я просто люблю. Разве этого недостаточно?

Он шагнул к ней. Ему очень хотелось обнять ее, но он сдержал себя и сложил руки на груди.

— Иногда бывает недостаточно не только просто любить, а даже умереть ради любви.

— Как вы хорошо сказали. У меня всегда было такое чувство к Гулю, но выразить его словами я не могла.

Хуб Чанд задумчиво молчал.

— А что вы будете делать с портретом? — спросила Лачи.

— Я увезу его с собой в Париж.

Он вдруг почувствовал, что ему что-то нужно предпринять. Или отругать Лачи и выгнать ее вон, или даже против ее воли обнять ее, или рвать на себе волосы, иначе это все возрастающее волнение сведет его с ума.

Он выдвинул ящик в шкафчике, взял несколько пузырьков с ароматическими маслами и начал опрыскивать ими картину. Волосы он обрызгал «ночной красавицей», шею жасмином, грудь розовым маслом.

— Зачем вы это делаете? — удивилась Лачи. — Странный вы человек, запах ведь выветрится, пока вы довезете картину до Парижа.

— Но воспоминание о нем останется. Ничто не исчезает бесследно, Лачи! Одно превращается в другое. Красота в воспоминание, воспоминание в музыку, музыка в эхо, эхо в пространство, пространство в волны. А кто может уничтожить волны?

Лачи тяжело вздохнула.

— Кто может избежать судьбы? Мой бедный Гуль!

— Гуль! Гуль!! Гуль!!! — вдруг закричал Хуб Чанд. — Все время — Гуль! Убирайся вон!

— Супритан! Что с вами? — испуганно пролепетала Лачи.

— Вон! — повторил он, указывая рукой на дверь.

Лачи выбежала из комнаты, навстречу ей со всех ног неслись испуганные тюремные служители.

— Что случилось? — обратился один из них к Лачи.

— Господи, а что бывает, когда мужчина любит женщину, а она его нет?

— В чем дело? — обратилась и Диляра к Лачи.

— Он хочет увезти меня в Париж. Почему все мужчины считают, что мы должны делать то, что нравится им. Их не интересует, чего хотим мы!

— В Париж?! — у Каушалии заблестели глаза. — Скажи ему, пусть он меня возьмет!

Женщины засмеялись, но Лачи было не до смеха. Она, понурив голову, пошла в свою камеру.

Три дня она не вставала с постели, ее лихорадило. Доктор прописал ей лекарство, но оно не помогло. Болезнь обострялась. На пятый день доктор вышел от Лачи с озабоченным лицом. Отвечая на вопросительные взгляды Хуб Чанда, Кали Чарана и Джинан, он сказал:

— Положение опасно. Ее нужно немедленно отправить в больницу.

— Тюремную? — спросил Хуб Чанд.

— Нет! — размахивая стетоскопом, ответил врач. — Придется направить в инфекционный изолятор!

— В инфекционный изолятор? — испуганно переспросил Хуб Чанд.

— Да! У нее оспа!

* * *

Темный и страшный больничный мир. День в бреду, ночь без сознания. Воспаленный мозг, гнойные раны… Лачи казалось, что она увязает в гное, крови, сжигающей огнем лаве и смрадном пепле, что ее окружает жуткая темень. Она громко звала Гуля. От ее крика кое-где вспыхивали огоньки, и на грязном горизонте ей чудились то видения Гуля, то Кали Чарана, то Хуб Чанда. Они быстро исчезали, снова шелестящая, грязная завеса застилала глаза. Лачи мигала невидящими глазами и звала мать, отца. Всем сердцем она рвалась к своему табору, взывала к богу, смеющемуся над ней из своего невидимого мира, лежащего меж семью землями и семью небесами. Но он не внимал ее зову, тогда она гневно закусывала губу, рот наполнялся гноем и кровью. Лачи закашливалась и теряла сознание.

Лачи редко приходила в себя. Лежала то совсем без сознания, то в полузабытьи. Оспа и лихорадка оставила на ее теле такие же следы, какие оставляет буря, поднимающая тучи пыли, ломающая деревья, сносящая соломенные крыши домов, уничтожающая целые поселки. Они развенчали, растоптали ее красоту. Лачи казалось, что она падает в бездну. Ее как соломинку кружило в пенящемся водовороте, над головой низко нависло небо, земля под ногами разверзлась. Красные, коричневые, оранжевые огоньки, фейерверк звезд. Звезды… звезды… звезды… Грязь… грязь… трава… Озеро… озеро… озеро… Пиявки впиваются в тело. Ползают черви.

— Спаси меня, Гуль! Спаси! Посмотри — раскаленная лава заливает мне глаза, огонь сжигает мои кости, черви с острыми как иглы зубами вгрызаются в тело. Я падаю, я тону… Спасите… Спасите…

Когда после двадцатисемидневного бреда буря успокоилась, прекратился ураган, застыла лава и Лачи открыла глаза, ее окружала глубокая тьма. Она ослепла. На сморщенной отвисшей коже, покрывавшей обезображенные формы тела, остались темные глубокие следы оспы, словно кто-то подложил порох под ее красоту и взорвал ее.

Еще через три месяца Лачи выписали из больницы и отправили в тюрьму. Снова она предстала перед Хуб Чандом. Ее ввели в ту самую комнату, куда она до болезни приходила каждый день.

Многим в тюрьме не терпелось увидеть Лачи: Хаджи и Мир Чандани, Каушалии и Джинан, Кали Чарану и другим. Им хотелось посмотреть, что сделала оспа с красотой Лачи. Они не вполне доверяли тем сведениям, которые получали из больницы, потому что помнили Лачи до болезни. Картина, виденная когда-то, будет стоять перед глазами до тех пор, пока человек своими глазами не увидит перемену в ней. Лачи хотели видеть все кроме Хуб Чанда. Тем не менее он постарался остаться с ней наедине. Хуб Чанд не хотел, чтобы посторонние были свидетелями его волнения. Надзиратели, приведшие Лачи в кабинет, удалились по его знаку.