История эта обещает быть не слишком короткой, так что я, пожалуй, прибавлю темпа. Довольно легко я нашел комнату у Хайгейтского кладбища и — через объявления в «Лондонских вечерних новостях» — работу посыльного в брокерской фирме «Уолтер, Дэвис и Уоррен». Офис фирмы находился на Телеграф-стрит, и мои обязанности заключались по большей части в том, что я разносил почту: брал в расчетном центре бумаги о переводе или выплате денежных средств и нес их в Блоссомс Инн, туда, где базировались фирмы, зарегистрированные на бирже. Эта система позволяла получать всю нужную документацию в тот же день. (Разумеется, сейчас, когда есть факсы и Интернет, необходимость в таком посыльном отпала.) С часу до двух мне полагался обеденный перерыв, и почти всегда я обедал в «Хиллз», старомодном заведении в Сити около Ливерпульского вокзала, где — если вас не раздражали стены, выложенные, совсем как в общественных туалетах, зеленой плиткой, — пудинг с мясом и почками, картофельное пюре и яблочный пирог на десерт обходились примерно в полкроны.

Обед в одиночестве — это всегда проблематично. Друзьями в Сити, как и в других районах Лондона, я не обзавелся, и некому было составить мне компанию. Поэтому, как правило, я приходил в ресторан с книгой — обычно с тоненьким сборником современной поэзии, взятым в Хайгейтской библиотеке. Ресторан в это время дня был переполнен, и часто столик на шестерых приходилось делить с пятью незнакомцами. Однажды, в начале января 1959 года, я поднял голову от книги — это были «Четыре квартета» Элиота — и обнаружил, что бородатый парень приблизительно моего возраста неотрывно глядит на меня. Перед ним стояла тарелка с печенью и луком, однако вместо того, чтобы есть, он, не сводя с меня глаз, продекламировал громким, хорошо поставленным голосом:

Настоящее и прошедшее —

И оба, как говорят, наличествуют в будущем,

И будущее содержится в прошедшем.

Если все время вовеки настоящее,

Искупления не жди.

Наши соседи по столику переглянулись в некотором недоумении. Один из них, кажется, даже тихонько фыркнул. Заговаривать с незнакомцем в общественном месте, используя столь специфичную лексику, — такое в Сити несомненно считалось серьезным нарушением протокола. Я же сидел как громом пораженный.

— Скажите, как по-вашему, — развязным тоном продолжал бородач, — мистер Элиот — гений или отъявленный плут и мошенник?

— Н-не… не знаю, — промямлил я. — То есть… в целом… (уже смелее) по моему мнению… чего бы мое мнение ни стоило… он — величайший из ныне живущих поэтов. Точнее, из тех, что пишут на английском языке.

— Браво. Я рад, что сижу напротив человека, обладающего вкусом и прозорливостью.

Парень протянул мне руку, и я пожал ее. Затем он представился: звали его Роджер Анстрасер. Мы немного поговорили об Элиоте, затронули также, если не ошибаюсь, Одена и Фроста, но что мне запомнилось больше всего из нашей первой беседы, это не ее содержание, но мои физические ощущения: в обществе этого странного, настырного человека через меня словно пропускали электрический ток. Его волосы слегка отливали рыжиной, борода была густой, коротко подстриженной, и хотя сдержанность костюма выдавала в нем труженика «квадратной мили»,[32]но желтый платок в мелкий голубой горошек, торчавший из кармана пиджака, предполагал несколько вызывающую приверженность собственному стилю — если не откровенное пижонство.

Без четверти два он резко встал и посмотрел на часы:

— Итак, сегодня в Вигмор-холле играют Форе. Квартет ми-минор в том числе. Я приобрел два билета в первый ряд с намерением затеряться в колдовской мгле французской интроспекции. Вот второй билет. Встречаемся в семь в пабе «Петух и лев», это в двух шагах от концертного зала. Если придете первым, с меня большая порция джина с тоником и льдом. Прощайте.

Он опять пожал мне руку, накинул на плечи длинное черное пальто из кашемира и эффектно удалился походкой денди. Я смотрел ему вслед в потрясенном молчании. Но когда потрясение улеглось, я ощутил прилив пульсирующего, горячечного счастья.

Роджер Анстрасер, понятное дело, был совершенно не похож ни на кого из тех людей, которых я успел узнать за мою короткую, малогабаритную жизнь.

Музыка была его страстью, и хотя сам он не играл, его знание классического репертуара от эпохи барокко до современности было безупречным и всеобъемлющим. Но столь же авторитетно он мог рассуждать о любой области искусства. Архитектура, живопись, театр, роман — казалось, не существовало ничего, что бы он не прочел, не увидел, не услышал и не обдумал. И однако он был всего лишь на год старше меня. Каким образом он приобрел столько знаний и опыта — и уверенности в себе, что немаловажно, — за столь короткий промежуток времени? Разница между нами (усиленная манерой Роджера высказываться — велеречивой, поучающей, иногда надменной, иногда попросту наглой) повергала меня в трепет: я чувствовал себя еще более оторванным от жизни, провинциальным и плохо образованным, чем раньше.

Вот так началось то, что я называю моим подлинным обучением. Отныне каждый вечер мы с Роджером что-нибудь посещали. Оркестровые концерты в Королевском фестивальном зале; экспериментальные театры в Сохо и Блумсбери; Национальную галерею; закрома Кенвуд-хауса; поэтические чтения в подвалах без окон или комнатенках над затрапезными пабами в Хэмпстеде.[33]А когда мы не находили куда пойти, мы просто гуляли — бродили до глубокой ночи по пустынному лабиринту лондонских улочек, и Роджер показывал мне причудливые архитектурные детали, несуразные здания, забытые памятники старины, сопровождая показ малоизвестными фактами и эпизодами из истории Лондона. И опять его познания казались неисчерпаемыми. Он был безудержным, предвзятым, завораживающим, неутомимым и несносным в равной мере. Он мог быть легкомысленным и обаятельным, а мог — резким и жестоким. Он главенствовал надо мною полностью. Такие отношения идеально отвечали (первое время) нуждам обоих.

По вечерам мы нередко встречались сразу после работы, в пабе под названием «Восход солнца» в переулке Клот-Фэр, неподалеку от Смитфилдского рынка. Обычно я приходил туда первым и в ожидании Роджера покупал нам джин с тоником. Я выяснил, что он работает на бирже, но не на столь яркой должности, какая, на мой взгляд, ему подходила. Он был из тех, кого тогда называли «синяя пуговица», — эта категория занимала самую низшую ступеньку в брокерской иерархии. По сути, Роджер тоже исполнял обязанности курьера, но находился куда ближе к центру событий, чем я. Люди, непосредственно торговавшие акциями в зале биржи, назывались джобберами; напрямую контактировать с публикой им не разрешалось, руководящие указания они получали от брокеров, которые обыкновенно сидели в крошечных офисах (или боксах), расположенных по периферии зала. «Синие пуговицы» служили посредниками между брокерами и джобберами: передавали сообщения, транслировали инструкции, а также исполняли любой приказ своего джоббера, каким бы банальным или эксцентричным он ни был. Про себя я думал, что Роджера с его сверхчеловеческим умом (как мне казалось) и высокими амбициями такая работа скорее принижает.