Но помимо шуточек, он был прекрасным врачом, врачом от Бога. Он страстно любил всех своих больных, независимо от возраста и положения. Он вкладывал в них всю свою душу и мастерство. И это качество было определяющим в его жизни – любовь к больному.

Потом родилась Настенька, наступила перестройка. Период всеобщего дефицита достиг границ, за которыми начинались хаос, голод и разруха. Но вместе с тем наступило время дикого, бандитского рынка. Город и при советской власти был страшно криминализован, но эта криминализация была больше бытовая – с вечными пьяными разборками неимоверно пьющих шахтеров, дурных гоп-стопов по пьяни, бытовых убийств и членовредительств. В новых же условиях на шахты вдруг повезли импортную бытовую технику, японские легковые машины. У директоров шахт, их родственников и прочей советской элиты появились первые магазины. Город, окруженный «зонами» для заключенных, большинство из которых и вышло из шахтеров, стал просто криминальной столицей. «Качки» с характерными рожами за копейки, а порой и просто за удар в лицо экспроприировали неожиданно свалившиеся на голову работяги счастье в виде импорта.

Вечное недовольство супруги Юрца превратилось в остервенелое ожесточение. Она, видя, что шустрые пацаны ее возраста и младше, которые еще вчера были шпаной подзаборной, «третьим ОРСом»[9], стали превращаться в крутых парней с иномарками и импортной техникой в доме, поняла, какая жесточайшая ошибка случилась в ее жизни. Выйдя замуж за врача, символ успеха и стабильности при советской власти, она рассчитывала на достойную жизнь в рамках той системы. Но сейчас, смотря на этого вечно не унывающего юродивого и сравнивая его со своими одноклассниками-бандитами, она вдруг все поняла. Поняла, что этот ни к чему не приспособленный, кроме своей профессии, докторишка в новой жизни просто никто. Соответственно, и она, его жена, и так не вовремя родившаяся дочь – тоже никто. Жизнь Юрца вне работы превратилась в ад. И только безмерная любовь к дочери заставляла его после бесконечных дежурств, с помощью которых он пытался хоть на йоту приблизить существование своей семьи к нормальному, приходить домой неунывающим и доброжелательным. Жена же его воспринимала это как еще более страшное издевательство и потихоньку начала прикладываться к «горькой».

Но наша команда не стояла в стороне от великих дел страны. Мы начали лечить и жертв рэкета, и самих рэкетиров, и милиционеров. И тем самым как бы стали над «схваткой». Иногда к нам в реанимацию врывалась вооруженная автоматами и пистолетами «братва», иногда плача, иногда умоляя, иногда угрожая растерзать нас и наши семьи, с единственной просьбой – спасти «братку», подстреленного этими «козлами» из конкурирующей бригады. Эти картинки, с расставленными вдоль стены врачами и сестрами под дулами автоматов и позерски рыдающими близкими подельниками усопшего, сейчас вспоминаются со смехом, но тогда всем было отнюдь не весело. Юрец, попадая даже в такие ситуации, находил место для своего тонкого философского юмора.

Однажды в перестрелке застрелили очередного лидера одной из группировок. Вся эта бандитская шобла, как всегда, с воплями и криками ворвалась в реанимационный зал и, истерично лязгая затворами всех своих стволов и наводя их на медперсонал, стала требовать немедленного спасения своего братана. Но Юрец, дежуривший в эту ночь, видел, что парень уже мертв, по крайней мере минут тридцать. Скажи он об этом в те минуты – и схлопотал бы пулю от какого-нибудь малахольного запросто. Юрец хладнокровно заинтубировал покойника, подключил его к аппарату искусственной вентиляции легких, сымитировал постановку капельницы и вывел успокоившихся «братков» в приемное отделение. Он спросил, кто из них самый главный, отвел его в сторону и начал разговор. Он объяснил, что травма смертельная, но парня может спасти только один препарат – тут Юрец назвал один из самых современных антибиотиков, который появился только в стране. Этот препарат был в областном городе, до которого на машине было езды часа четыре. Юрец спокойно объяснил «быку», что времени у ребят мало, и если они не достанут препарат, то, извините, сами нам не помогли.

Первые бандиты были как дети-олигофрены – тупы и доверчивы. Оставив пару бойцов у дверей реанимационного зала, вся эта кодла ринулась на поиски заветного эликсира жизни. Через пятнадцать минут они подняли на ноги главного аптекаря города, Фельдмана, и он, прощаясь с жизнью, думая, что вот и он дожил до переживаемого всеми его предыдущими поколениями погрома, поехал в одних трусах и майке в центральную аптеку. Там он наконец понял, что погром откладывается, но жизнь оборваться может в любую секунду. Названное лекарство он нашел только на областном аптечном складе. И вот, срывая тормоза внедорожников, гоп-компания ринулась в областной город. Главарь же вернулся в госпиталь.

Через четыре часа Юрец, со «страдальческим» лицом вытирая пот со лба, вышел к «браткам» – лекарства не достали, помер ваш товарищ. Дикие рыдания и крики, разрывание тельняшек на груди были уже не опасны. Братва обступила окоченевший труп, взяли его на руки и вынесли прочь из госпиталя в ночь, при этом даже не удосужившись вытащить интубационную трубку изо рта. Утром Юрец со смехом рассказывал, как он «направил энергию атома в мирное русло». Правда, Фельдман с тех пор с нами не здоровался и вскоре улетел в Израиль.

А нам уезжать было пока некуда. И мы решили всей командой приобщиться к благам наступившего капиталистического завтра. Первым делом мы открыли счет в банке. Государственном, сберегательном. Открыли на мое имя, но по Юркиным связям.

Мы стали оказывать шахтерам дополнительные услуги – нет, конечно же, ничего эксклюзивного, но добрая беседа и многозначительность убеждали новых рабочих лидеров (потом ставших акулами капитализма) в необходимости данного вида услуг. И не было лучше переговорщика при заключении контрактов, чем Юрец. Скромный костюмчик, очки, доброе лицо и искренняя улыбка творили чудеса – деньги рекой потекли на наш счет. Обналичка тогда ничего не стоила, налоги не платились – деньги снимались, привозились в отделение и раздавались по ведомости всем сотрудникам. Мало того, мы стали торговать углем. Шахты отпускали нам уголь по сверхнизким ценам, мы его продавали в Центральную Россию, Москву, на Украину. Ординаторская превратилась в биржу. Часть людей с утра шла на наркозы, часть работала в реанимации, а мы с Юрцом мотались по шахтам, вели переговоры по телефону, отправляли факсы из приемной главного врача (платя тому крайне смешные для нас деньги). Мы регулярно стали летать в Москву, несколько раз мотались за границу на всевозможные стажировки по специальности и конгрессы. Но, как всегда полагается в нашей родной стране, всему хорошему приходит конец. И приходит он неожиданно и быстро. Вдруг страшно взлетели цены на железнодорожные перевозки, и наш уголь, за который билось полстраны, за Уралом стал в одночасье никому не нужен.