Жизнь продолжалась. Родственники девочки молчали. Но почти каждый день я ждал продолжения этой страшной и непонятной истории. И вот в один из дней мне позвонили.

– Доктор, я мама девочки, она умерла у вас месяц назад. Могли бы вы побеседовать с нами?

Я шел в приемное отделение и, кажется, был готов ко всему. К истерике, к ругани и, более того, к самому непредсказуемому развитию событий.

Мама девочки и мужчина среднего возраста (как я потом понял, отец) ждали меня у диспетчерской. Я попросил их подняться к себе в кабинет. Они начали свой рассказ.

Аня росла чрезвычайно талантливым ребенком. Она прекрасно рисовала, играла на фортепиано, с отличием закончила школу и так же с отличием закончила экономический факультет университета. Она работала в большой иностранной компании менеджером среднего звена, руководила коллективом из пятидесяти человек, имела хороший оклад. Она была спортивна, не курила и тем более не пила. Писала стихи и на свои же стихи сочиняла музыку. У Ани был молодой человек, начинающий дипломат из семьи потомственных дипломатов. Она прекрасно водила машину, «Ауди А-4», которую приобрела сама, на свои деньги. В двадцать один год она была самостоятельной и состоявшейся личностью. Ее любили все, с кем ей приходилась общаться даже пять минут.

За шесть месяцев до смерти ей пришлось ехать в метро с подружками, что в последнее время она делала крайне редко, ввиду наличия авто. Вдруг Аня увидела, что женщина лет пятидесяти, сидящая напротив, в платке, одетом наподобие хиджаба, вдруг неистово стала перебирать четки, что-то невнятно бормотать и при этом пристально смотреть на нее. Аню охватил животный страх, и она с подружками выскочила из вагона метро на следующей станции. Но странная женщина выскочила вслед за ними и, продолжая перебирать четки, все твердила какое-то непонятное заклятие. Девчонки, конечно же, убежали, но с тех пор в Аню поселился страх. Она не верила в мистику, но этот страх был выше ее рассудка, он сидел глубоко в ней, и она ничего не могла с этим сделать. За месяц до смерти Анечка съездила отдохнуть в Мексику со своим другом, но темнота внутри нее не стала меньше. И ужас происходящих с ней событий заметила мама. Они сходили в церковь, они молились, но облегчения не наступало. За пять дней до поступления в клинику Анечка сказала матери:

– Мамочка, я скоро умру. Не плачь, это неотвратимо. Я буду ждать тебя там и буду помогать тебе оттуда. Милая и моя самая любимая мамочка, нужно смириться… Это неотвратимо.

Анечка, имея бешеный график работы, в своем ежедневнике написала на дате поступления в клинику: «Я не выйду на работу».

А в день своей смерти: «Меня больше не будет…»

В ординаторской к концу дня было шумно, весело и просто хорошо. Декабрьский вечер, неотличимый от ночи. Зимне-сказочный госпитальный парк, освещаемый нежным сиянием фонарей и лунным светом. Хороший кофе, легкий треп обо всем и ни о чем. Смена была сдана. Можно было расслабиться и не торопиться в холодные машины. Как всегда, кстати, в ординаторской образовался Юрец. Когда он появлялся со своими вечными шутками-прибаутками, ехидными и колкими замечаниями, всем становилось еще лучше. Работая, аки негр, еще на ста работах, помимо госпиталя, не ночуя дома неделями, он всегда сохранял необычайно позитивный настрой и бодрость духа. Мало кто видел его в дурном расположении или раздраженным. Всегда приветливый, умеренно саркастичный, он был любимцем среди своих. Даже недруги относились к нему с какой-то благожелательностью и уважением. Для нас он вообще был святой, ибо в своем стремлении добиться благосостояния семьи он отрицал все наши пьянки-гулянки и каждую свободную минуту старался посвятить своей любимой дочери Настеньке. Я же, зная его со студенческой скамьи, прекрасно осознавал, чего ему это стоило.

Он женился, по сравнению с нами, довольно-таки поздно, в тридцать два года, еще будучи врачом в Сибири. Брак этот был абсолютно непонятен и неожидан, по крайне мере, для тех, кто работал с ним. Его избранница была полной противоположностью ему. Младше на десять лет, абсолютно не красавица, при этом она обладала настолько тяжелой аурой, что нахождение рядом с ней более десяти минут становилось тягостным и невыносимым. Хотелось быстрее выскочить из комнаты, будто с тобой рядом находилась нечистая сила. Тяжелый взгляд ее абсолютно черных глаз из-под черных густых бровей буквально прожигал тебя насквозь. Ее вечная угрюмость, сквозившая в каждом ее слове, каждом ее движении, заставляла окружающих постоянно чувствовать себя в чем-то виноватыми. Но, как ни странно, Юрец нашел в этой абсолютно непонятной (по крайней мере, мне) девушке свое счастье. Конечно же, на свадьбу к Юрцу никто из самых закадычных друзей не попал. Нет, мы хотели, мы страшно хотели устроить веселый балаган, но… Несмотря на женитьбу, Юрец остался таким же, каким и был – своим «в доску» парнем, таким же веселым и ехидным, простым и открытым. И даже в своих маленьких житейских хитростях он был прозрачен, и все его задумки постоянно отражались на его лице. Остренький носик, очочки и хитрый прищур глаз выдавали все его намерения еще на фазе их задумок и осмысливания. Его шутки и шутки над ним обычно не оставляли равнодушным весь госпиталь.

Однажды в студеную зимнюю пору, на дежурстве, он поспорил с дежурным травматологом, что покажет ему обалденный эротический спектакль. Надо учесть, что в то время у нас не было ни видаков, ни порнофильмов. Слава, будучи умудренным опытом мужчиной, страстным любителем хорошего коньяка, поразмыслил, что ежели спектакль не удастся, то Юрец выставит ему бутылку отличного армянского коньяка (что в то время также было величайшим дефицитом), в противном случае он посмотрит обещанный сексуальный сеанс и затем разопьет коньячок из своих запасов вместе с Юрцом. Итак, поздний вечер, Сибирь, мороз. Двое в валенках и полушубках, с торчащими из-под них белыми халатами, молча пробирались сквозь глубокие сугробы к окнам административного корпуса, неся с собой деревянную лестницу. Одиноко светящееся окно главного врача госпиталя говорило о непрекращающейся плодотворной работе нашего кормчего на благо всего мирового здравоохранения и сибирского в частности. Потом Славик под дружный хохот всей ординаторской рассказывал, как он, старый балбес, купился на эту шутку. Как он тащился по сугробам, аки тать в ночи, с этим молодым придурком, проклиная свою любовь к халяве и коньяку в частности. Как они с трудом поставили лестницу на уровне окон кабинета величайшего из главных врачей сибирской современности и неуклюже, в валенках, по очереди взбирались наверх, рискуя каждую минуту с грохотом свалиться вниз. Как они наблюдали сквозь неплотно закрытые шторы за чудным спектаклем любви двух тюленей: главного врача, под сто двадцать килограммов веса, и нашей начмедицы, ростом под сто восемьдесят и весом чуть менее, чем у главного. Хохот потрясал ординаторскую при описании нижнего белья главврача – нелепо болтающихся на голой заднице драных кальсон с коричневыми полосами и носками с дырками на пятках. Но еще больший хохот потряс нас, когда Славик рассказал, что, когда он достал из заветных закромов бутылку отличнейшего армянского коньяка и, думая, что после столь необычайной прогулки по морозу и сугробам, после всех переживаний и опасностей они вкусят волшебный напиток, он получил громадный облом и величайшее разочарование. Юрец, ехидненько улыбаясь, сказал ему, что коньяк им выигран и сейчас он не расположен к питию. И что этот коньячок он унесет домой и, может быть, когда-нибудь они со Славой, при удобном случае, вместе выпьют его. Слава, давясь слюной и понимая, что это эфемерное «когда-нибудь» ждать ему, как пришествия коммунизма, все дежурство умолял Юрца внять зову разума, угрожал ему всяческими напастями, обзывал его жмотом и сволочью, чтобы тот отдал коньяк. Но Юрец был непоколебим в своей правоте – сладенько улыбаясь, он мило отбивался от всех Славкиных посягательств на коньячок и таким образом выдержал оборону до утра. В этом был весь Юрец.