— Лошадь понесла и сбросила этого беднягу, — с жаром поясняла горничная. — Он ударился головой о камень. Видать, уже преставился.

Глеб выбежал, как был, в домашнем сюртуке, успев лишь прихватить свой докторский саквояж. Квартальный отгонял от пострадавшего толпу. Увидев человека с саквояжем, он воскликнул:

— Дохтур? Вот повезло так повезло!

Впрочем, он недоуменно поглядывал на щетину, покрывавшую щеки Глеба. Тут же предположив, что перед ним иностранец, нещадно потея от усердия, квартальный попытался применить свой более чем скудный арсенал французских слов:

— Мусью, э-э-э… Же ву… Тьфу, как бишь это… Маладэ ом, секу, вит-вит…

— Говорите по-русски, я вас лучше пойму, — предложил ему Глеб и тут же велел: — Впрочем, покамест помолчите.

Квартальный поднес палец к губам, и вокруг сразу же установилась тишина. Доктор приник ухом к груди окровавленного мужчины и тотчас констатировал:

— Жив!

Толпа издала единый удовлетворенно-разочарованный вздох. Многие зеваки, прибежавшие поглазеть на покойника, отправились восвояси. Самые упорные зрители остались, заворожено наблюдая за действиями доктора, как следили бы за фокусником в балагане. А тот сначала вылил на рану незнакомца пол-бутыля бурой жидкости, издававшей полынный запах. Больной глухо застонал, но глаз не открыл. Доктор принялся бинтовать ему голову.

— Помощь нужна, господин? — почтительно обратился к нему квартальный.

— Надо узнать, где он живет, и отнести его домой.

Тут зрители заговорили одновременно:

— Он из того серого дома, что в конце улицы.

— Богатый особняк!

— Иностранцы снимают.

— А он повар ихний, каждое утро на рынке мясо и рыбу покупает.

— После обеда на лошади моцион делает, туда и обратно, вот по этой самой улице.

— Доездился!

— Видать, оса или шершень лошадку цапнули, эти твари к осени злые, жгучие, спасу нет! Вот скотина с перепугу и понесла. Бывает, случается… На той неделе у молочника тоже лошадь тележку разбила…

Тут же вызвалось несколько добровольцев, желавших помочь пострадавшему. Повара осторожно подняли и понесли к серому особняку, видневшемуся в конце улицы. Доктор щелкнул замками саквояжа и собрался последовать за процессией, но квартальный его задержал.

— Покорнейше извините, господин дохтур, — пролепетал страж порядка, сильно смущаясь, — однако бородку лучше бы вам сбрить. Государь император наш не терпят эдакой запущенности… По долгу службы обязан вам указать, а вы уж как хотите…

— Раз так, непременно сбрею, — с комичным испугом пообещал Глеб. — Я уважаю обычаи стран, где мне приходится бывать, как бы обременительны они ни казались.

В доме, куда внесли едва живого повара, появление скорбной процессии вызвало настоящий шок среди челяди. Все метались, толкались, спорили, и вскоре Глеб понял, что хозяева отсутствуют и положиться в данный момент не на кого. Он схватил за рукав одного из лакеев и строго приказал:

— Отведи нас в комнату повара.

Тот повиновался, испуганно лепеча:

— Жескар сам себе хозяин… Комната наверняка заперта… Ума не приложу, куда он прячет ключ… Чужих в дом пускать не приказано, месье…

Но на счастье, комната повара оказалась открыта. Жескара, не издававшего больше стонов и не подававшего ни малейших признаков жизни, уложили наконец на кровать. Лицо его вытянулось и приобрело мертвенно-голубоватый цвет. Перекрестившись на образ Девы Марии, носильщики, осторожно стуча сапогами, удалились.

— Скажи на кухне, чтобы вскипятили воду и подали сюда в тазу или в кастрюле. Да поживее, шевелись, чертов остолоп! — приказал Глеб лакею. Тот, уловив в голосе доктора знакомые барские нотки, очнулся и опрометью бросился на кухню.

Оставшись наедине с больным, Глеб придвинул стул к кровати, присел и взял руку несчастного. Нитевидный, прерывистый пульс едва прощупывался и порою совсем исчезал. «Вот тебе и врачебная практика, по которой ты так скучал! — с горечью думал доктор. — Этому горемыке твои блестящие знания уже не пригодятся. Жить ему осталось не больше часа. Однако крепкий же у него череп! После такого удара о булыжник у большинства людей не было бы и этого шанса…»

Доктор не заметил, когда именно дверь за его спиной открылась и в комнату кто-то вошел. Он вдруг почувствовал легкое движение воздуха и тонкий цветочный аромат духов. Обернувшись, Глеб оцепенел. Рядом с ним стояла молодая девушка, один взгляд на которую заставил его онеметь, позабыв все приличия и условности. Он не мог вымолвить ни слова и оставался сидеть, между тем как незнакомка в нерешительности стояла.

Это было очаровательное существо, совсем юное, воздушное, «одной ножкой в облаках», как сказал бы галантный кавалер прошедшего столетия. Невысокого роста, стройная, с прелестными округлыми руками, точеной шеей и лицом безмятежного восточного божества — она ослепляла и покоряла, не произнеся ни слова, не сделав ни единого движения. Она показалась Глебу черноокой гурией, сошедшей со старинной персидской миниатюры, невинной, бесконечно желанной и в то же время неприкосновенной. Ее уста, словно вычерченные гениальным резцом древнего храмового скульптора, были воплощенной сказкой. Черные с поволокой глаза влажно мерцали, источая одновременно робость и нежность, вызывая в молодом человеке восторг, близкий к отчаянию. «Нет, не гурия! — пронеслось у него в голове среди роя других, вспугнутых, бесформенных мыслей. — Это Лакшми, золотая статуя Лакшми из лавки антиквара в квартале Орсей…»

— Скажите, пожалуйста, — видение обратилось к доктору на безупречном французском, но ошеломленный Глеб не сразу понял смысл адресованных ему слов. — Что с нашим добрым Жескаром? Он будет жить?

Глеб наконец опомнился и вскочил со стула.

— Позвольте представиться… Доктор Роше… — невпопад выдавил он.

— Маргарита Назэр. — Девушка также отчего-то смутилась, на ее щеках вспыхнул румянец. — Я воспитанница хозяйки дома. Но… вы ничего не ответили на мой вопрос.

— Я не знаю, что вам и сказать, мадемуазель. — Глеб постепенно приходил в себя. — Падение вашего повара на булыжную мостовую было крайне неудачным. Рана смертельная, но у старика, по-видимому, очень крепкий организм, он до сих пор борется со смертью.

— Сделайте что-нибудь, умоляю! — воскликнула она, едва сдерживая слезы. — Он был любимым слугой моего покойного отца. Больше, чем слугой — почти членом семьи!

— Обещаю сделать все, что в моих силах. — Глеб сам готов был расплакаться оттого, что не может дать этой сказочной красавице более надежного обещания. «Вот несчастье, я влюбился! Угораздило влюбиться! Я влюбился, черт возьми!» В его рациональной голове пылали самые фантастические миражи, а сердце, которое он впервые ощутил не как мышцу, исправно перегоняющую по жилам кровь, а как вместилище сонма экстазов и сомнений, бунтовало и норовило выскочить из груди.