Утром я проснулась в другом мире. Среди зеленых грузинских холмов. Маленькие домики Старого города с балконами и отделанные фахверком, на первый взгляд казались турецкими, а каменные церкви – раннероманскими. И опять не так. Все пульсировало между знакомым и чужим, не желая укладываться в клише. Гвили, чернокудрый студент-филолог, знакомил меня с грузинским языком: забудь о своем индоевропейском мышлении, о том, что подлежащее в предложении всегда стоит в именительном падеже. А у нас он стоит в эргативном! Но по-настоящему голова у меня пошла кругом, когда он начал перечислять сорок языков кавказского региона: абхазский, адыгейский, мингрельский, кабардинский, лакский, осетинский, сванский… Ох. Разве музыка не понятней, спросила я. И в тот же день купила пластинку с кабардинскими танцами с саблями. Безумно зажигательными.

Невозможно забыть их гостеприимство, ужин с родственниками и друзьями Гвили, который продолжался до полуночи. И не только из-за множества изысканных кушаний (фасолевый суп, долма в виноградных листьях, овечий сыр, шашлык из барашка, курица с острыми приправами, овощи с изюмом, виноград, инжир, арбузы), но и из-за того, что рог, наполненный тяжелым грузинским красным вином, поднимался непрерывно, под долгие тосты. Гортанно переливаясь, пышно текла речь, и, даже не понимая ни слова, я знала, что она поэтична. Мы любим прекрасное, сказал Гвили. И времени не жалеем. Да и с чего бы это им, этим мастерам застольных речей, которые больше опьянялись словом, чем вином. И до самого последнего, сердце к сердцу, объятия. На брудершафт!

Путь это путь, это пыль под ногами. Даже если в памяти когда-нибудь смешаются радости и горести, прочитанное и пережитое.

Любопытство привело меня, десятки лет спустя, в Иран. На края Большой соляной пустыни (Деште-Кевир), в зороастрийский Язд, в Тегеран, Керман, Исфахан и Шираз. Любопытство и желание наверстать упущенное. Исфахан должен был стать компенсацией за Самарканд. (Голос ребенка, который настаивает на своем праве.)

Там и тогда – авторитарный режим Советов, здесь – авторитарное исламское государство. Но охота пуще неволи. Ландшафты и древности все равно говорят на другом языке.

И я их нашла: прокаленные солнцем глиняные минареты, облицованные бирюзовыми и синими фаянсовыми плитками купола мечети, айваны, дворы и медресе, дивящихся и молящихся паломников, невозмутимый люд с лавашами подмышками на ужин. Рамадан, поступь жизни тиха. До захода солнца, который мгновенно привнесет движение. Вдруг все вокруг начинает шевелиться, перед лавками образуются очереди, и те, кто не готовит праздничную еду дома, устраивает пикник, в парках, на расстеленных платках.

Я вижу, что вижу, за этим я не вижу ничего. Почти не вижу нищих, зато много дервишей с пиалами и колокольчиками, лица обветренные, седые волосы растрепаны, торчат во все стороны. Я вижу торговцев коврами, которые исступленно торгуются, и толпу мужчин, которые соревнуются в пении под сводами двухярусного моста Хаджу в Исфахане. Я вижу, как влюбленные целуют могилу Хафиза и студенты гуляют в «Райском саду» (Бак-е Эрам, Шираз), как скейтбордисты наматывают свои ночные круги и ремесленники в крошечных мастерских реставрируют кафель мечетей. Я вижу молодых женщин, подмигивающих мне, их исполненную достоинства походку. Вижу, как на пятничном намазе на огромной площади Имама в Исфахане многоголовая толпа кланяется, опускается на колени, поднимается и снова кланяется, колышущаяся нива. А потом спокойно расходится, без шума и толкотни. Я вижу подметальщиков улиц, чистильщиков рек (водоросли), пестро одетых последовательниц учения Заратустры, которые в храме в Язде молятся перед священным огнем. Пекарей, что выпекают лаваш и молодых людей, что развозят его стопками на мопедах. Вижу музыкантов, которые играют в чайных, перестроенных из хамамов (цимбалы, барабаны, голос) и спящих (в парках, во дворах мечетей и в темных углах базара). Я вижу мулл в их белых тюрбанах и с плоскими папками в руках, торопливо пересекающих улицу и женщин, курящих кальян. Вижу бесконечные фисташковые рощи, караваны тощих верблюдов и – на пыльных пустырях – детей, гоняющих в футбол. Вижу крохотных птиц и цветастый рисунок ковров. Вижу поющих женщин, ткущих ковры, к цвету каждой нитки подбирающих мелодию. Вижу крутые горы и каменистые пустыни, темно-зеленые, орошенные равнины. И плантации фруктовых деревьев и деревни цвета глины с кубическими, увенчанными небольшими куполами домами. Я вижу ветряные башни, которые «ловят» ветер, направляя его внутрь дома для проветривания и охлаждения. Вижу плакаты с бородатыми мужскими головами, памятники «павшим мученикам» и на общественных площадях – яркие скульптуры животных: голуби, лебеди, олени, ярмарочные. Вижу детей в форме, идущих гуськом к мавзолею Нематуллы Вали Шаха (Махан), и вижу келью для медитации этого суфийского монаха, словно разрисованные рукой Адольфа Вёльфли. Я вижу мрачные полицейские посты и монументальные руины Персеполя (колонны с мифическими существами, фриз, «народные врата», лестницы). Вижу растерянных юношей, которые смотрят прямо перед собой, и торговцев тканями, нагруженных рулонами сукна. Вижу небо, которое рождает все цвета, а ночью – Млечный путь, белый как неокрашенная шерсть. Вижу кипарисы, розы, мимозы, лимонные, айвовые, гранатовые деревья, и тополя, и финиковые пальмы, и коз, щедро рассыпанных по округе. Я слышу от шофера «доброе утро» (собх бахир) и от всех – «до свидания» (хода хафиз). Я сижу за богато накрытыми столами: фасолевый суп, шашлык из ягненка и курицы, шафранный рис с барбарисом, йогурт, салат из огурцов, крем-карамель, дыня, свежие финики. Я пью воду или колу, безалкогольное пиво или чай. Главное, никакого вина, никаких спиртных напитков.

Богатство того, что я вижу, сбивает с толку. И иногда мне кажется, что я это уже откуда-то знаю. Снам или воспоминаниям следую я, ностальгическому любопытству или древнему призыву? Я следую. Я думаю: чужое, и, вдруг, – знакомое. Я всматриваюсь в лица исфаханских стариков (под арками моста) и представляю своего отца, он бы среди них не выделялся. Да и на меня почти не обращают внимания. Чуть больше мимикрии и они признали бы меня за свою.

Но мне не нужна вторая жизнь, я просто хочу открыть поры. Расширить пространства чувств и мышления. В этом заложена крупица счастья. (Счастья раскрытой ладони).

Вернувшись домой, я скучаю по свету Иранского плато, по заинтересованным взглядам, по рису с шафраном и барбарисом, по синему цвету мечетей. И не скучаю по неприятной пустоте аэропорта Хомейни, который кажется слишком большим, отражая курс на международную изоляцию страны. Для полноты картинки я читаю шейха Саади «Сад Роз» и Бахмана Нируманда, «Необъявленную мировую войну». Саади: «Добро и зло в водовороте жизни канут, тоску до капли растворив…». Нируманд: «Важнейшее оружие, которым обладает Иран, это бессчетное количество идеологически одурманенных, готовых на мученическую смерть мужчин и женщин, которые вместе со своими братьями и сестрами по вере превращают весь регион в пожарище, и тем самым ставят под угрозу безопасности Европы и США».

Сценарии войны. Сценарии страха. И все же каждый иранец знает Хафиза наизусть, его песни любви.

Тоска по утраченному – противоречивое явление.

В моем чемоданном детстве это было невозможно. Всякое накопительство было под запретом. Это значило: жить налегке, мобильно. Ничем себя не обременяя.