словно бойницы, окнах. Говорили, что на вилле живут неграмотные белорусские крестьяне, угрюмые родственники вдовы. И далее мы влеклись по пустынным улицам, между дачами, где по вечерам зажигались одинаковые круглые фонарики. Мы доходили до черной, деревянной водонапорной башни, по форме напоминающей граненый стакан на высокой подставке, с таинственными крохотными окошками наверху и железной лестницей, по которой ночью, как мы предполагали, спускались зыбкие, как разложившееся дерево, тени умерших.

Третий маршрут для прогулок – через кладбище, к станции. Направляясь в ту сторону, мы проходили еще один китайский мостик, под которым текла слегка всклокоченная речка: к ее зеленоватым водам склонялись мрачные сухие ветлы. Затем мы поднимались к кладбищу по длинной лестнице, чьи земляные ступени даже в самые жаркие летние дни покрывала чавкающая, темная слякоть, и в этой слякоти мы наблюдали затоптанные бумажные цветы из погребальных венков, эти цветы смерти в изобилии валялись по склонам крутого холма. Среди костлявых кустов ржавели и гнили кучи и россыпи кладбищенского хлама: железные каркасы венков, яркие гирлянды из гофрированной бумаги, жестяные, выкрашенные серебряной краской обелиски и плоские металлические кресты, упавшие ничком. Мы проникали на кладбище через маленькую калитку в ограде и сразу попадали в тесноту могил. Склизкую, хлюпающую дорожку затирали могильные решетки, а умершие сострадательно и отстраненно глядели на нас сквозь свои овальные застекленные окошки в надгробиях. Возле билибинских врат патриаршей резиденции мы порой лицезрели пасущихся черно-белых коров.

В поселке обитали литераторы, но нынче расскажу о Вдякове, который литератором не был. Мы знали об этом человеке немного. Долетали смутные слухи, что он занятен и весьма разговорчив, коллекционирует то ли табакерки, то ли еще что-то. Чем он занимался и где работал – этого мы так и не узнали, и точно так же не удавалось определить, сколько ему лет. С первого взгляда он производил впечатление человека скромного и непритязательного. Должно быть, созданию этого впечатления способствовала его вязаная, во многих местах дырявая, заплатанная и даже, как нам казалось, замасленная кофта, которую он носил постоянно, а также мешковатые, лоснящиеся брюки. Однако, как это ни странно, он жил с претензией на элегантность. Некоторые его жесты носили на себе отпечаток почти сецессионной плавности. Особое внимание он уделял рукам: судьба подарила ему импозантные ручонки, маленькие, полные, с длинными пальцами и тонким, подвижным запястьем. Он часто разглядывал поверхность своих рук, поднося их чуть ли не к самым глазам. Более того, несколько раз в нашем присутствии он вынимал из кармана небольшую овальную коробочку и начинал тщательно и с видимым удовольствием натирать руки янтарным кремом. На безымянном пальце левой руки он носил небольшой перстень с аметистом и нередко, разговаривая, любовался игрой света на гранях, снимал его, так и этак поворачивал перед глазами, смотрел камень на просвет.

Лицо Вдякова не столь хорошо запомнилось нам, как его руки, которые он подчеркнуто холил, или одежда, к которой он относился с подчеркнутой небрежностью. Сейчас нам приходится делать значительное усилие, чтобы восстановить в памяти хотя бы отдельные черты. Мы вспоминаем высокий блестящий лоб – больше, пожалуй, ничего.

Вдяков, как мы имели случай убедиться, не лишен был разнообразных способностей. Даже, можно сказать, человек одаренный. Он прекрасно играл на фортепиано, в основном романтиков – Шопена, Листа, но проявлял при этом такую вольность в обращении с оригиналом, что его игра иногда представлялась карикатурой на музыкальное произведение. Он также талантливо рисовал цветной тушью, а иногда, когда особенно расходился, забавно импровизировал в стихах и даже пел. Впрочем, все, что он говорил или делал, в конечном счете сводилось к одной доминирующей теме. Грубо говоря, все это были вариации на распространенную тему «Мементо мори», однако сама смерть рассматривалась в особом, чисто «вдяковском» ключе. Судя по всему, для Вдякова смерть являлась олицетворением непознанной и таинственной силы, чем-то вроде энергетического взрыва, и при мысли об этом взрыве он оживлялся, блестел своими глазками и радостно потирал благородные свои ладошки. Словно застарелый детсадовец, ненароком забывший повзрослеть, он обожал рассказывать полушепотом «страшные» истории о мертвецах, причем эти истории подавались как нечто гораздо более глубокомысленное, чем следовало ожидать в случае ясельных баек, где прилежно лелеялся тот сомнительный юмор, что расцветает в тени особенно угрюмых слов. В результате головокружительных умозаключений Вдяков приходил к весьма рискованным выводам. Так, например, он утверждал, что мертвец является как бы дырой в ткани существования, а поэтому создает вокруг себя поле повышенной жизненной активности, а потому места скопления мертвецов, как то морги, мертвецкие и кладбища, функционируют в качестве участков мощной энергетической концентрации.

Добираясь до подобных утверждений, Вдяков вдруг резко прерывал свой монолог, сопровождающийся плавными жестами красивых рук. Он делал вид, что скоропалительно забыл о смерти и ее кокетливом очаровании, и заводил речь о «наивно-прекрасных» проявлениях жизни, таких как бабочки, цветы. Он любил сладости, шоколад, леденцы.

Не сразу нам открылась еще одна сторона личности Вдякова, о которой мы долгое время не подозревали. Дело касалось того драматурга, на чьей даче проживал Вдяков.

Мы вспоминаем дом драматурга, куда нас несколько раз приводил Вдяков, мы помним и самого драматурга, хотя ни его имя, ни фамилия не сохранились в нашей памяти. Это был уже немолодой бледный человек с медленными, несколько скованными движениями и необыкновенно тихим голосом. Всякий раз, когда мы приходили к нему или же встречали его на прогулках, он производил на нас впечатление глубокой опечаленности и уныния, он словно бы с некоей грустной бережливостью нес себя в пространстве, к тому же он несколько хромал и поэтому при ходьбе опирался на толстую неровную палку. Свои седые, блестящие волосы он подстригал на средневековый манер, так что они образовывали как бы круглую серебристую шапочку. Мы помним наш первый визит к нему. Нас пригласил, конечно, Вдяков, и сперва мы выражали некоторое опасение, что наше неожиданное появление покажется несколько неоправданным в глазах хозяина. Однако Вдяков отклонил наши сомнения.

Собственно, сам дом уже давно был знаком нам, равно как и всем обитателям поселка, так как он располагался на одной из самых оживленных улиц, где вечно курсировали прогуливающиеся «по кругам». Вечерами, проходя мимо этого дома, мы видели сквозь деревья очень большое освещенное окно, напоминающее по форме трапецию. Присмотревшись, можно было разглядеть красную лампу, издали казавшуюся огромным подвешенным в воздухе апельсином, а под лампой круглый стол с собравшимися вокруг него людьми. Мы можем спросить себя о том, что мы знали о хозяине этого дома до того, как в первый раз посетили его. Нет, от Вдякова мы ничего не слышали о нем, но со слов некоторых наших знакомых писателей мы знали, что драматург довольно известен своими пьесами, написанными в соавторстве с женой, однако жена несколько лет тому назад умерла, в чем частично и можно искать причину свойственной драматургу печали.

Мы вспоминаем виденное нами на местном кладбище небольшое мраморное надгробие, бережно закутанное в толстый целлофан, как если бы надгробие могло озябнуть. Кое-кто утверждал, что драматург Моршанеко до сих пор тяжело тоскует по умершей супруге, но другие восставали против этого мнения, заявляя, что драматург никогда не навещает вышеупомянутую могилу, к тому же, по слухам, собирается снова жениться. Мы ничего не знали о степени достоверности этих слухов.

Хозяин встретил нас в полутемном коридоре, и, казалось, наш приход нисколько не удивил его. Поздоровавшись со всеми ровным, очень слабым и тихим голосом, он провел нас в ту самую комнату с большим окном в форме трапеции. Стены были обшиты бурым деревом, отчего в комнате как будто стоял полумрак, хотя под потолком горел, знакомый нам по вечерним прогулкам, красно-оранжевый апельсин. В комнате уже находились какой-то мужчина и дама, впрочем, их лиц мы не можем припомнить. В одном из кресел лежал, развалясь, бело-рыжий кот с раскосыми непрозрачно-зелеными глазами, внимательно на нас посмотревший. Хозяин, с прежней печальной вежливостью, предложил нам выпить чаю, но в этот