Шипение змей пронеслось над головой и замерло. Теодор уставился вверх. Кольцо начало опадать очень медленно, и понемногу исполинская тень распалась на сотни поменьше, а те – на тысячи маленьких. Теодор стоял, потрясенный до глубины души. Он весь взмок, так, что, казалось, даже плащ пропитался потом.

Тени пропали, в зале все стало как прежде. А рядом с каменными скульптурами появилась высокая фигура Господаря.

– Да, – сказал Господарь.

Грусть в его голосе прозвучала эхом ветра среди скал.

Шныряла покачала головой, чувствуя, что сердце колотится с болью, какую она еще прежде не ведала.

– Верни ему имя, – тихо попросил Господарь. – Он не должен был с-сближаться с людьми. Он – с-сын мой, и вечно будет им, куда бы ни отправилс-ся и что бы ни делал. И однажды он будет с-со мной.

Шныряла робко подошла к скульптуре из змеевика и увидела выщерблину на правой стороне груди. Девушка вставила туда свой камешек, и самоцвет слился с зеленой поверхностью.

– После испытания, когда он превращ-щался в камень, тело его осталось человечес-ским. Лишь сердце застыло, обратившись в змеевик, который он так любил с детс-ства. Кровь людей течет в нем и кровь земли. И навек ос-ставаться ему таким, покуда не с-станет он з-змеем, как я.

Шныряла опустила глаза на свою ногу, внезапно поняв все. Ее шрамы действительно были от укуса змеи. Это – клеймо земли, откуда выползла ее смерть и где она сама сгинула, своей же рукой выкинув подаренный оберег. А затем она стала нежительницей, дворнягой-перекидышем, чтобы вернуть то, что ей не принадлежало.

Колонна зашевелилась, каменный змей подполз к ней, склонился – и на руку Дике упал зеленый ключик. Каменный ключ, вышедший из самого сердца змеевика.

Каким-то непостижимым образом Теодор, не признававший друзей, кроме Севера, и Шныряла, которую все ненавидели, стали друзьями.

Разумеется, дружба их не включала обмена любезностями, а вместо улыбок (оба отродясь таким не страдали) беседу украшали ухмылки и саркастичный хохот. Со стороны такая дружба выглядела тычками и швырянием комьев земли друг в друга, но тем не менее это была она.

Есть такие события – вроде совместного сидения на сосне в метре от открытой зубастой пасти или, например, суточного блуждания в темноте, где единственное живое существо – твой непутевый спутник, – после которых вы уже не можете ненавидеть друг друга.

Что-то меняется. Приветствия произносятся другим тоном, так же как проклятия, которые колют не больше, чем сухая травинка.

Теодор даже зашел в гости к Шныряле, и в этот вечер она открыла ему истинное имя.

– Да, кстати, – нехотя проговорила девушка. – Меня Дикой звать.

– Дика, – задумчиво повторил Тео, словно пробуя имя на вкус.

Процесс открытия имени не зря затягивался. Это у людей все примитивно и нет границ дозволенного, а имена издревле считались частью человека. Открытие имени – дело ответственное. Зная имя, можно навредить. Так что назваться незнакомцу – значит, что он не незнакомец вовсе. «Дика, – подумал Теодор. – Если есть люди, которых другим именем не назовешь – это такой случай».

– Тебе подходит, знаешь ли.

Девушка ухмыльнулась, незлобно, может даже доброжелательно (насколько для ее скверного характера было возможно), и небрежно спросила:

– Тео… ты это… чай будешь?

– Я пью только из мяты или полыни.

– Вот как. Насыщенный аромат горечи? Невыносимо едкий на вкус? Обожаю!

Оба ехидно расхохотались, однако это был дружеский хохот. Они были странными, и обоих встречали как врагов. Шнырялу шпыняли кладбищенские за острый язык. Теодора люди недолюбливали за угрюмость, а когда он был маленьким, так и вовсе ненавидели.

Девушка отвернулась к очагу помешать питье. От кастрюли, в которую Дика бросила пучок сухой травы, поднялся знакомый запах полыни. Легкие Тео наполнились теплым воздухом, согретым крохотной печуркой, а тревоги вылетели из головы прочь. Даже постройка, похожая на будку, стала уютней.

Домик Шнырялы находился недалеко от реки, в сумерках Тео часто встречал ее там, и они болтали на берегу, слушая, как вода тихо плещется у берега. Ветер аккуратно перебирал ветви, требуя бусины почек просыпаться.

– У меня ничего нет. И я – ничей, – сказал Теодор.

Они лежали рядом на траве, смотря в ночное небо.

На миг в глазах Дики что-то проскользнуло – тень или жалость. А может, ничего.

– У меня, – заявила девушка, – есть я.

Теодор, приподняв голову, поглядел на воду. На берег набегали темные волны, на холме подвывал ветер. Казалось, в мире ничего нет, кроме этого, даже их двоих. Даже их не существует, и в этом было что-то от правды, потому как если тебя никто не видел, если о тебе не сказано ни слова – тебя нет.

Только ветер и звезды, только холодная темная вода были материальны и будут всегда.

– Послушай… – Теодор закинул руки за голову и уставился на комету. – Тебе не страшно?

– Страшно? – хмыкнула Дика. – Отчего?

– Не знаю, – протянул Теодор. – Там над нами ничего нет.

Дика приподняла подбородок и понюхала воздух.

– Там звезды.

– А больше – ничего. Мы смотрим туда, но оттуда не смотрят на нас. Странно. Никто над нами не живет.

– Да. Так заведено.

У Теодора засосало под ложечкой. Он испытывал что-то подобное страху, когда смотрел вглубь ночного неба, и еще – восхищение. «Подумать только, я лежу и смотрю в лицо вечности», – сказал он себе. От этой мысли по коже побежали мурашки. Хотел достать флуер, но при Дике не решился.

– Ты когда-нибудь думала, почему все устроено так?

– Как – так?

– Так… – Теодор обвел рукой небо и землю.

Дика издала «хмм».

– Как думаешь, это кто-то придумал? Кто-то создал нарочно или никто?

– Я могу ручаться только за то, что создала сама. О том, что создано другими, нельзя говорить с уверенностью.

– До сих пор не знаю, зачем я здесь? Зачем живу?

– И никогда не поймешь.

– Что же делать?

– То же, что и прежде. Если тебе это нравится.

– А если нет?

– Сделай так, чтобы нравилось. Иного пути не будет.

Дика рывком поднялась с земли и легко, как птица, перескакивая с кочки на кочку, спустилась к воде. Ветер развевал ткань на тонкой фигуре, играя бахромой платка.

Теодор подумал, что в такие моменты ему не хочется ничего изменить. Он просто рад лежать на траве или сидеть, зарыв голые ступни в песок, и чувствовать прохладный ветер под рубашкой. Смотреть, как тают глазки звезд. Говорить с Дикой вот так, не видя злобу и усмешку на лице, слышать ее мысли, будто звучащие вслух, и мечтать о чем-то далеком и несбыточном. «Мне и так хорошо, – подумал Теодор. – Даже сейчас, когда у меня ничего нет».