Вася Монастыревский был провожающим. Ему было интереснее воображать истину, чем знать наверняка. Его истиной являлось собственное видение мира, и этот мир обрушивался на изумленного зрителя сильными, фантастически яркими мазками желтого, синего и розового, с убойной перспективой, ломающей всякую идею занудного миропорядка, полный радости и счастья.

Инструктировал исследователей студент истфака местного педагогического университета, член городского археологического клуба и дипломированный спелеолог Ростик Лысенко, очень молодой юноша с пушком на щеках, сын одной из многочисленных знакомых Витали Щанского. Был он насуплен, суров и преисполнен значительности, отчего казался самым взрослым в компании легкомысленных художников. Виталя с подозрением присматривался к нему, прикидывая, сколько ему лет и в каком примерно году он родился. Паренек ему очень нравился. Всякое может быть в жизни, философски размышляял художник. Кто знает, кто знает…

– Из виду друг друга не терять! – чеканил слова Ростик. – Держаться в связке. Не сворачивать. Не отставать. Слушать мою команду. Безоговорочно подчиняться лидеру.

– Это кому? – по-дурацки хихикнул Виталя Щанский. Не удержался.

– Мне! – не принял шутки Ростик. – Пещера, я думаю, многоярусная, должны быть боковые хода́. Могут также быть провалы и оползни. Вот тут у меня карта! – Он принялся раздавать художникам отксерокопированные листы нарисованной от руки карты. – Посмотрите внимательно. Обратите внимание на условные обозначения.

– А откуда карта? – удивился Сэм. – Разве нашу пещеру уже обследовали?

– Это не ваша пещера, – ответил Ростик. – Это другая в юго-западной части города, около теплоцентрали. Я думаю, ваша – однотипная. Тут везде одинаковый рельеф, типичный для нашей местности. Это вам для общего развития, учитесь работать с картой. О вашей пещере никто пока не знает. Я смотрел в архиве, в библиотеке. Нигде о ней никаких упоминаний. Ни-че-го! Пещера неисследованная. А значит – зона повышенной опасности.

Художники стали внимательно изучать карту.

– Может, все-таки пойдешь? – спросил Сэм, протягивая карту Васе. Тот только покачал головой. – Неужели неинтересно?

– Двухдневный запас продуктов, вода! – перечислял Ростик. – Воду все взяли? По литру на каждое физическое лицо?

– А как же! – снова дурашливо вылез Виталя. – По литру на рыло. А у некоторых даже по два литра. У многопьющих! Которых мучает жажда!

– Па-а-а-дъем! – скомандовал зычно Ростик. – За мной!

И первым двинул к оврагу. За ним с радостным лаем побежал Кубик. За Кубиком вразнобой – галдящие художники.

Провожающий Вася Монастыревский стоял на крыльце – большой, патлатый, с бородой, которую не желал сбривать, несмотря на приставания Сэма. В растянутом до колен свитере и старых джинсах, испачканных красками. Улыбаясь рассеянно, смотрел им вслед.

Выглянуло неожиданно маленькое бледное солнце. Разошлись сизые тучи, и в голубую небесную прореху посыпался на землю мелкий и невесомый первый снег.

* * *

– Ты только послушай, Ши-Бон, что они тут пишут! – Алик Дрючин оторвался от журнала, который внимательно читал, лежа на бугристом шибаевском диване. – Вот! «В ходе исследований ученые пришли к выводу, что гениальность – это вирусное заболевание. – Он сделал паузу и поднял указательный палец, хотя видеть этого Шибаев не мог – Алик в комнате был один. – Это такая особая форма инфекционного заболевания, и многим случается переболеть им в юности в легкой форме».

– Каких исследований? – крикнул из кухни Шибаев. Наступила его очередь готовить ужин, и он гремел там кастрюлями. Шпана сидел на полу, внимательно наблюдая за хозяином.

– Тут не написано! – Алик заглянул в конец статьи. – Наверное, медицинских.

– Где ты берешь эту фигню? – Шибаев зашипел от боли, схватившись за горячую ручку сковородки. Он жарил картошку с мясом.

– Какая разница где! Допустим, нашел на улице. Оказывается, все гении – просто больные люди и…

– …чем ты дурнее, – подхватил Шибаев, – тем здоровее!

– Ну, в принципе… получается именно так! – не мог не согласиться Алик. – Хотя смотря с какой стороны подойти.

– Кушать подано! – объявил Шибаев, появляясь в дверях комнаты.

* * *

…Однажды, спустя примерно полгода, уже под конец лета, Алик Дрючин принес Шибаеву подарок. Принес и поставил потихоньку на книжную полку. Это был портрет женщины с одной серьгой. Она смотрела из серебрянной рамочки, и в глазах ее застыли вечность и тайна. Романтик-идеалист Алик наконец нашел слова, которые так долго не давались ему. Вечность и тайна! И эти слова вобрали в себя всякие другие, которые он придумал для нее раньше, – необыкновенная, трагичная, печальная, жертвенная, с одной серьгой…

Алик не знал, как Шибаев воспримет подарок. Он не смог бы объяснить, зачем он это сделал, а потому промолчал. Время – лучший лекарь, повторял Алик про себя расхожую истину. Все проходит, и затягиваются раны, телесные и душевные. Затягиваются раны, смягчается боль, прощаются грехи.

И надо отряхнуть прах с подошв и идти дальше…

* * *

…Борис Басов стоял посреди своей галереи, что стала выстраданным, долгожданным и вожделенным итогом семейной жизни с Ранькой, результатом унижений, постылого секса, неприятия членами ее семьи – проклятыми снобами! Но дело того стоило: теперь он владелец галереи «Райнхильд», господин Борис Басов, известный художник, арт-дилер и арт-эксперт.

Галерея – громадное помещение в двести квадратов, без окон – бывшая конюшня разорившегося барона Оппенхаймера, сверкающая после ремонта девственно белыми стенами и квадратными колоннами. На стенах полотна, к сожалению, не очень известных молодых художников, но ведь это только начало!

Напротив входа в центре пустой стены висят два полотна Всеволода Рудницкого – открытого недавно кубофутуриста, человека безусловно талантливого, трагической судьбы, сгинувшего в буре русской революции семнадцатого года. Это уже известные читателю «Розовая церковь» и «Автопортрет».

Басов пятится к массивной двери, ищет точку, откуда картины «прозвучат». Находит, как ему кажется, и замирает. Отсюда церковь сияет жемчужным светом и расплавленным золотом куполов; молодой человек в байроновской рубахе с распахнутым воротом смотрит ему в глаза. Всеволод Рудницкий… Что-то знакомое чудится Басову в его лице – темные, в бликах света, выпуклые глаза, крупный нос и энергичный рот, и неожиданно мягкий подбородок с ямочкой; длинные светло-русые волосы забраны черной ленточкой; кисть в чутких пальцах. За спиной его – цветущее розовое дерево, как пенный водопад, и край ярко-голубого неба. В самом низу – изумрудное пятно газона…

И взгляд – напряженный, внимательный, чуть исподлобья. Басову кажется, он знает этого человека. Чувство это вполне иррационально, но сквознячок, пробежавший по позвоночнику, вполне убедителен. Говорят же, что картины живут собственной мистической жизнью, и у каждой своя судьба.