С известным лермонтоведом дядей Леней излазили мы подробно гору Машук, вооруженные его знанием всего-всего о дуэли и вообще о поэте. Начали с того, что он начисто, опираясь на десяток причин, отверг нынешнее место с неудавшимся опекушинским портретом. (В скобках хочу сказать о не знаю чьем поручике Лермонтове у Красных Ворот в Москве: угадано конгениально!) «Отсюда ресторация была не видна, вот так!» – говорил дядя Леня.

И в домике Верзилиных стояли у белого рояля-прямострунки, и на креслах сидели. И как бы видели Мартынова, одетого по-горски, в черкеске с газырями и серебром, в лохматой папахе. Дядя Леня был пожилым человеком и казался мне тоже чуть ли не современником поэта. И пахло свечами и нафталином. И был бал (как из букваря).

И я услышал, как Михаил Юрьевич сказал, не скрывая иронии: «Горец с большим кинжалом!» И как засмеялись барышни Верзилины – ведь шла война с горцами! Наверное, это была не первая его колкость в адрес Мартынова, и тот ответил, спускаясь по лестнице:

Милостивый государь! (сочиняю свою пьесу). Просил бы вас впредь поберечь свое остроумие в ножнах! Особливо при дамах.

Уж не вызываете ли меня? – спросил тенгинский гений и напоролся на дуэль. На пулю.

Вызываю! – сказал Мартынов.

Откуда было знать Мартынову, что этот пишущий стихи офицер – национальная гордость России? Нам не дано узнать, провидеть судьбу рядом живущих, таких же, как мы, людей. Откуда вы знаете – кто такой я? Я и сам не знаю, но на всякий случай, предупреждаю: не вызывайте меня на дуэль. Даже на газовых баллончиках. Или, может быть, вам охота прославиться?

Как же плохо я тогда писал! Безнадежно. А не понимал, что плохо. И уже имел успех в песне, где планка моя была сразу высока: «Городок наш – ничего, населенье таково: незамужние ткачихи составляют большинство». Или: «Пары на танцах кружатся, вальсы звучат. Как тебе служится, с кем тебе дружится, мой молчаливый солдат?»

И я – желанный гость во всяких комсомольских поездках на стройки, комсомолец-переросток, и выступаю с известными артистами и музыкантами, правда, без особого успеха. Но публика, она хоть в большинстве и дура, не приходит в восторг от моих неуклюжих стихов-подделок про, например, телогрейку. Нашел, что воспевать!

Или, помню, читал такое стихотворение:

Сколько глупостей вместе – почему она пахнет луком и хлоркой, почему участвует в кухонной склоке, да еще с неправильным ударением на «о»?

Вдобавок этот немолодой тип выступает пафосно и самоуверенно и, гордый, залу не улыбается (еще чего?), и зал реагирует адекватно. А вслед за мной выходит с листками застенчивый Феликс Камов, будущий главный автор знаменитых мультиков «Ну, погоди!», и читает дневник бездельника, реприза на репризе, и зал взрывается хохотом! «Одиннадцать тридцать. Побрил кактус».

А потом поет свои новинки обаятельный Ян Френкель. Одну за другой, и ему не дают уйти со сцены – браво и бис! Правда, песни все – на мои стихи (51 процент).

И популярные сатирики Лифшиц и Левенбук, мои многолетние, и до сих пор, друзья, укладывают зал – покатуха! И певицы поют, только что с экрана телевизора. Вот что за концерты были! Теперь, в разгул шоу-бизнеса, до такого уровня редко когда поднимаются. По сути, вся нынешняя суета в блестках с надувными великанами – да, конечно, зрелище, но нет, конечно, не искусство.

И вот выхожу я со своей пахучей комендантшей, и если иногда прохожу, то, думаю сейчас, от жалости.

Господи, прости тому сорокалетнему человеку и это «нимала», и далекую, непрочитываемую мысль о том, что, видимо, появлялись и другие герои в личной жизни моей комендантши.

А друзья мои, сплошь люди умные и интеллигентные, прощали мне эту несостоятельность и даже любили меня. В Красноярске, помню, настигло меня в сороковой раз пятнадцатое сентября, и друзья накрыли непышный стол в ресторане, и звучали тосты, может быть, даже искренние. И подарили мне небольшой чугунного литья бюст Пушкина, думаю, без намека: «расти большой!».

Эстрада устремлена была тогда на восток. ГЭСы, БАМы, ЛЭПы – чудовищные буквообразования, за ними стояли палатки, бараки, пустые прилавки магазинов, разбитые судьбы и газетный безудержный энтузиазм, которым заражались и люди, еще не так давно сталинские винтики. Это вождь нарезал резьбу на тихоновские «гвозди».

И по сибирским маршрутам, пересекаясь, ездили и летали артисты, поэты и музыканты. Иркутск – Братск – Тюмень – Красноярск – Сахалин – Камчатка. Пахмутова – Френкель – Рождественский – Кобзон – Паша Леонидов.

Последнего вы, может быть, не знаете. Последний, между тем, был первым. Опередив на сорок лет наше время, он лично был главной филармонией страны. Создав гигантский актерский мост Москва – Восток, он отправлял бригады самых лучших артистов по огромной стране, устраивал гигантские стадионные гала-концерты. Ему обязаны своей славой буквально все талантливые артисты 60-70-80-х годов прошлого века, пока Паша не устремился в Штаты, где, к сожалению, не преуспел и умер.

Павел Леонидов был первой ласточкой капитализма, каким-то образом ухитрялся ладить с законом и ходил буквально набитый деньгами – артистов он отправлял на 50, а то и на 100 концертов, брал с них небольшие деньги (что-то 3 рубля с палки), все были довольны, и я не знаю людей, которые бы поминали его недобрым словом. И меня он первым встретил в Америке, едва я ступил на землю нью-йоркского Манхэттена в группе писателей-туристов. И возил меня на чужом голубом «линкольне» среди небоскребов, и поглядывал украдкой – какую неотразимку показывает неандертальцу так, как будто он лично выстроил эти чудища.

«Линкольн» не принадлежал ему, равно как и небоскребы, но Америка каким-то образом сумела внушить своим гражданам причастность ко всему американскому и, если хотите, гордость. Паша быстро заразился этим достижением Соединенных Штатов Америки.

Я светло вспоминаю о нем. Он написал там неплохую книгу воспоминаний, где, помню, редко кого уважая, не забыл и обо мне. Не забыл по-хорошему.