А сам Сикорски подарил тебе новые колонки к компьютеру и пульт для спецэффектов. Можешь на меня обижаться, но я заметила, что ты чуть не заплакал в то утро, глаза у тебя были красные. Все-таки замечательно, когда тебя не забывают, правда? Я помню, ты рассказывал, как в России про тебя вечно забывали. Ты сидел среди разноцветной горы подарков, а потом Дэвид погасил свет, и мы хором запели. Наш повар принес из кухни торт со свечками, и я помогала тебе их задувать. Вот видишь, я все помню, не верь им, если они скажут, что я сошла с ума.

Мне вот до ужаса любопытно, запомнил ли ты, какое я платье тогда надела, ради тебя? Если бы не твой праздник, я ни за что бы не отважилась нацепить розовое открытое платье и туфли, я бы умерла от стыда, это точно. Кто в наше время ходит в платьях? Только актрисы при вручении «Оскаров»!

Милый Питер! Я опять несу всякую чушь вместо того, чтобы потратить время со смыслом. Но кто знает, что такое смысл? Может быть, то, что я пишу обо мне и о тебе, и есть самое важное?..

Когда я перестала верить в папину смерть, мы переехали в Крепость. Здесь меня еще четырежды оперировали, последний раз за два месяца до нашего знакомства. Сикорски шел на оперативное вмешательство, когда не оставалось других средств. Так что я его не обвиняю в лишней кровожадности. Милый Питер, я так не хочу делать тебе больно, но ты должен это знать, иначе тебе не понять дальнейшего. Помнишь, когда мы с тобой были близки…

Нет, нет, к черту! Когда мы с тобой занялись любовью, ведь это так называется, правильно? Нельзя сказать, как говорят во всех этих фильмах — «мы трахались», потому что ты у меня первый и, скорее всего, единственный мужчина, и все было по любви. Хочешь честно? У тебя было во время близости такое лицо, я испугалась, что ты сейчас потеряешь сознание. Или начнется припадок, и что я тогда скажу? Да, я улыбалась, мне почти не было больно, но стало совсем не смешно, когда я открыла глаза. Помнишь, ты спросил, как тот шут в кино: — У нас будет бэби, крошка? Я тогда шлепнула тебя по физиономии, легонько так, я ведь боялась сломать тебе шею, и сказала, что эти проблемы я беру на себя. На самом деле…

На самом деле, когда я лежала после операции, я кое-что услышала. Они думали, я сплю, кроме того, они привыкли считать меня ребенком. Они изучали меня шестнадцать лет, и я ни разу не принесла им серьезных хлопот, вроде того парня, что цветастой мазней смог отправить человека в петлю.

Я проснулась с этим поганым железным привкусом во рту, какой всегда бывает от полного наркоза. Гадкое ощущение, сутки после наркоза то забываешься, то очнешься ненадолго, начинаешь говорить и проваливаешься на полуслове. Я открыла глаза и поняла, что почти не могу дышать, так болело в груди, и так туго меня забинтовали. Обе руки лежали привязанные, и с двух сторон стояли капельницы. В остальном я чувствовала себя классно, намного лучше, ведь до этого у меня пульс скакал от сорока до полутора сотен. То начинались дикие приливы к голове, я хватала ртом воздух и походила на вареную свеклу, а минуту спустя Куколка уже напоминала белизной маринованную рыбу.

Питер, помнишь, я показала тебе шрамики, я так хотела, чтобы ты меня пожалел, а ты вместо этого спросил, по поводу чего была операция. Я тогда точно лицом стукнулась о стеклянную дверь. Никогда мамочка не обсуждала со мной такие темы. Они говорили, что немножко надо подправить, и я не спорила. Потому что сама чувствовала — пора подправить, так было худо. Мамочка сказала, что не совсем в порядке аорта, что-то там внутри перекрутилось и препятствовало нормальной работе сердца.

— Ты почти здорова, — успокаивал меня Сикорски. — Не сравнить с тем, что было раньше. Полчаса работы, и сможешь пробежать марафонскую дистанцию!

Хорошо, что ты не видел меня до операции. Куколка хваталась за стены и замирала, словно девяностолетняя старуха… Я очнулась, сделала первый робкий вдох. Жутко стреляло в груди, но пульс не менялся. И я сказала себе: о'кей, Куколка, мы еще побегаем! И собралась уже открыть глаза, но тут за ширмой заговорили, и я прикусила язык.

Им следовало быть осторожнее. Им следовало учитывать, с кем они имеют дело. Обычный человек должен был бы спать еще два часа, не меньше…

Разговаривали Сикорски, Сью и двое чужих мужчин. Возможно, они принимали участие в операции. Я догадалась, что они разглядывают рентгеновский снимок. Один из чужих спросил, какие перспективы, другой чиркнул зажигалкой, затем раздался звук открываемой форточки.

— С почкой проблем не возникло, — ответил Сикорски. — Обратный синтез прошел успешно.

— Но почкой вы занимались в трехлетнем возрасте.

— Однако маткой мы занимались лишь год назад! — возразила доктор Сью. — Легко проследить. Никаких следов регенерации.

Доктор Сью заметно нервничала. Слава Богу, я знала их обоих достаточно хорошо, чтобы по голосу понять — что-то идет не так, как они хотят. Тут я прислушалась изо всех сил. Я почти ничего не понимала в их болтовне, но женскую анатомию уже представляла неплохо. Что они сделали с моей маткой? Почему мне об этом ничего не известно? Я стала вспоминать предыдущую операцию. Вроде бы, речь велась о камешках в желчной протоке… Почему-то меня здорово зацепило это небрежное упоминание о детородных органах. Я бы пропустила мимо ушей, если бы речь шла о легких или печени. Надо так надо, докторам виднее.

Но матка… Что еще за регенерация? Я ведь еще не стала женщиной, а психанула так, будто мне сообщили о смерти ребенка. Если бы я не лежала, упакованная в бинты, то не удержалась бы, сорвалась бы с места и подняла бы крик…

За ширмой пошелестели бумагой, затем скрипнул зажим, это перед светящимся окном меняли рентгеновские снимки. Наверное, доктора спровадили реанимационную сестру, которая всегда наблюдает за приборами после операций. Никому и в голову не могло прийти, что пациентка проснется. Им не терпелось обсудить достижения по вскрытию Дженны Элиссон. Кто-то из чужих сказал: — Следует признать, Пэн, кровеносная система нестабильна. Вы применяете модуляторы не реже раза в неделю, ведь так?

— Мы уповаем на гормональную стабилизацию. — Сикорски произнес эти слова почти жалобно, будто провинился в чем-то.

— Взгляните на клапан, — стук карандаша по стеклу. — Второе сердце почти сформировано, мы успели буквально в последнюю минуту. И это вы называете стабилизацией?

От волнения я перестала дышать.

— Возможно, Эллисон права, и следует назначить химиотерапию? — голос Сью.

— Ваше мнение, Хэнк?

— О каких гормонах тогда речь? Мы еще больше запутаемся…

— Вот именно, — вздохнул Сикорски. — Я не стал бы столь драматизировать. Основная проблема: мы не представляем, что полезет в следующий раз.

— По крайней мере, — сиплый голос Хэнка, — вы Разработали формулу для яичников?

— Да. Потомства у нее не будет, это однозначно. Хотя вы знаете, что я против!

— Пэн, этот вопрос мы уже обсуждали, — встрял второй мужчина. Я слышала, как он выпустил дым из легких и затушил сигарету. — Вы хотя бы приблизительно представляете, как выглядит на сегодняшний день ее ДНК?!