Думу-трепотню — убрать. Помеха от нее большая. Тут наврет, там переврет, смотришь, всех перепутала, перессорила.

Это работе мешает.

И Дума, эта балалайка ломаная, все дрынькает и дрынькает…

Бунтарь, он чего хочет? Хлеба дай! Как дать? Да очень просто! Главное — надо манифест выпустить, что, мол, народу всякая льгота выйдет. А пока народу тяжеленько приходится, то сразу чем ни есть пожаловать надо… Русский народ, он душевный, он хорошему слову верит. И если бунтарь не пойдет на приманку, его сам народ выдаст с головой. А там уж царская воля — казнить или миловать.

И еще вот что помнить надо… что Государственная дума, она хоть и потаскуха бранливая, тем страшна, она к тому перекинется, кто почнет верх брать. Поэтому ее в первую очередь унять надо! Она сама бунтарить не умеет, а к бунтовщикам перейдет. От нее большой вред выйти может.

Крест!

Порох в чьих руках? Кто им распоряжается? Не тот, кто гаркнет — «пали», а тот, кто палит! Да, да, кто палит! Счастье еще, что он не знает, что в нем сила, что он хозяин пороху. А что как узнает?

Не хватит воды ни в морях, ни в океанах огонь тот потушить, страшный огонь, великий огонь! У голодного и обиженного глаза лучше видят, ум острее, скоро поймут.

А когда поймут, будет нам горе великое. Говорю: будет нам горе великое. Это я говорю, Григорий, и Григорий говорит, что если Господу Богу угодно будет голову снять, чтобы двери в рай открыть всему народу, да будет воля твоя!..

Много грехов творят люди, потонули в грехе. Должно случиться чудо великое, пойдут жертвы очистительные. Будут потрясения великие. И дети малые узнают, в чем сила народа, в чем его правда.

Сие да будет! Аминь!

Сии записи, пока я живой, ни один живой человек не увидит. Убить меня не можно. Убьют Григория, похоронят Григория. А может быть, и не похоронят. В воде утопят, в огне согнут, а я жив буду».{80}

В последних числах уходящего года тело убитого Григория Распутина утопят в воде, как и было им самим предречено и угадано.

А вслед за убийством Распутина в Россию пришло Светлое Рождество Христово. Любимый русский праздник.

Жители империи подписывали поздравительные открытки, радостно и предпразднично суетились, надеялись, что новый год будет счастливее минувшего, готовили рождественские подарки, в воздухе радостно пахло хвоей, и не наступило еще угаданное Григорием Распутиным великое горе.

31 декабря 1916 года Россия украсится рождественскими елками, замерцают свечи, двенадцать раз пробьют часы, и для страны наступит новое время. Время великих потрясений.

1917 год…

В дни по-русски безудержного хлебосольного веселья рождественских праздников еще будут умирать на полях войны солдаты, оставляя после себя вдов и сирот. Будут плакать российские деревни, отдавая войне последних своих сыновей. С фронта будут струиться грязным замученным потоком дезертиры.

А в столицах, в уютных гостиных и салонах за чашкой кофе будут рассуждать еще о предстоящей смене власти, строить планы дворцовых переворотов, делить портфели в будущем новом правительстве…

Наступит черед великого князя Николая Александровича отправиться в ссылку. В дни после убийства Распутина впечатлительный историк сильно против власти нашумел и накричал.

В поезде он столкнется с двумя будущими хозяевами Русской земли на час — будущими министрами Временного правительства — Терещенко, собратом господина Гучкова по плану дворцового переворота, и Шульгиным, которому еще предстоит присутствовать при последнем акте крушения Российской монархии.

Будущие министры снисходительно обнадежат великого князя: не далее чем через месяц все лопнет, и вы вернетесь из ссылки.

И августейший историк воскликнет: «Дай-то Бог!»

Нет, не чувствовали, не ощущали — ЧТО надвигается!

В начинающемся движении воздуха они чувствовали не дыхание бури, а сладостный ветерок счастливых для себя перемен.

Члены императорской фамилии, лидеры политических партий, представители дворянства и духовенства будут еще мечтать и строить планы, как объявить царя ослабевшим, неспособным больше царствовать, будут поднимать тосты за царя нового, «умного и достойного, сознающего свой долг перед отечеством».

Бескрайнее российское море общественного мнения штормило, выбивая наверх пену и сор…

Так прошли последние дни уходящей в небытие старой России — в кутежах и праздниках, в борьбе корыстей, войне самолюбий тех, кто уже видел себя хозяином новой России.

В слепом азарте строили они свою лестницу к вершинам власти.

За несколько дней до смерти покойный Григорий Распутин писал государю: «Тогда есть лестница планов человеческих, когда в их лице горит правда… а в них горит раздор и злоба в сердце, и будет их лестница подобна башне Вавилонской».

Да, так и будет…

Налетевшая буря вырвет их с корнями из родной земли и разметает по чужим странам и землям… а дети их заговорят на чужих языках чужих народов и земель.

Государь менял министров. Разгонял собрания. Старался навести порядок. Он решился, наконец, закрыть заседания Думы до самого конца войны.

Он старался быть сильным. И этого оказалось мало.

В те последние, оставшиеся государю дни министр внутренних дел Протопопов, исполняя волю убитого Распутина, уговаривал самодержца подписать манифест о даровании равноправия евреям и об отчуждении помещичьих земель в пользу крестьян.

Государь отказался.

И наступил февраль.

На улицах спокойно и пустынно. Стоят трамваи. Нет извозчиков. Несколько дней, как в столице в магазинах не стало хлеба.

Это был тихий светлый день.

Тем, кто был тогда в Петрограде, запомнился этот день — необычно тихий, светлый… словно затишье перед бурей.

Буря пряталась, таилась за великолепными дворцами и мостами. Таилась. Накоплялась…

И грянуло!

В этот день в Государственную думу пришел указ государя, оказавшийся последним. Государь повелевал Думе разойтись. Пока депутаты спорили, подчиниться указу или оказать неповиновение, стало известно: огромная толпа народа идет к Таврическому.

Их тридцать тысяч…

Улица заговорила. Она надвигалась.

И скоро черно-серая гуща, прессуясь в дверях, мутным потоком затопила Думу. Этого не ожидал никто. Политиканы, думские ораторы были способны под крылом двуглавого орла хвалить императорскую власть или порицать ее, были готовы пересесть с думских кресел на министерские скамьи при условии, чтобы императорский караул защищал их.