Столетний великан рухнул.{83}

На фронте офицер спрашивал своего денщика — «Скажи-ка откровенно, что думают солдаты на фронте про революцию?»

«Так что, ваше благородие, говорят, что господа царя сбросили, значит, сами заместо царя будут. Вот товарищи и сказывают: почему господам быть заместо царя?

Ежели царя нет, зачем нам господа-то? Они царя прогнали, а мы их тоже прогнать можем…»

11 марта, года 1917го. Семь дней без царя.

Возле деревеньки Пискаревка, что рядом с Петроградом, занимается костер. Несколько человек, врезаясь в белые тела березок топорами, подбрасывают свежее влажное дерево в огонь и льют бензин.

Возле костра на снегу стоит гроб.

Простой, деревянный… с православным крестом на крышке.

Вот к гробу подходят, снимают крышку. И в свете разгоревшегося пламени показалось лицо. Разбитая голова… Выбитый глаз.

Рубашка, шелковая, вышитая цветами…

Руки… сложены на груди, и… словно живые.

Снявшие крышку люди постояли немного. Остро кололи глазами изуродованное лицо.

Какую тайну уносит Григорий Распутин?

Потом все полетело в огонь. Бесконечно льющийся в костер бензин высоко вздымал к темно-синему небу растопыренные огненные ладони пламени.

Тело горело и не хотело сгорать. А люди со всевозрастающим остервенением рубили белые березки… рубили и бросали… бросали и рубили.

Топоры иступились. Ночь догорела.

Над обезображенной березовой рощей занялся рассвет.

А костер все горел и горел.

Так по приказу Временного правительства России было сожжено тело Григория Распутина.

«…убить меня не можно… Убьют Григория, похоронят Григория. А может быть, и не похоронят. В воде утопят, в огне согнут, а я жив буду».

И он продолжал жить. В вечности, в которую Распутин верил. В сердцах тех, кто помнил его и любил…

Летом 1917 года семья экс-императора Николая Романова навсегда попрощалась с Царским Селом.

«Дорогая моя мученица, я не могу писать, сердце слишком полно… я люблю тебя, мы любим тебя, благодарим тебя и благословляем и преклоняемся перед тобой, целуем глаза, полные страдания, трудный урок, тяжелая школа страданья, но ты прекрасно прошла через экзамен. Благодарим тебя за все. Что ты за нас говорила, что защищала нас и что все за нас и за Россию перенесла и перестрадала. Господь один, может, воздаст!

Нам не говорят, куда мы едем, узнаем только в поезде, и на какой срок, но мы думаем, что туда, где ты недавно была — святой зовет нас туда и наш друг».{84}

Так писала государыня Александра Федоровна своей подруге Анне, которая недавно вышла из Трубецкого бастиона Петропавловской крепости. Она писала среди пустых разоренных комнат и уложенного в дорогу багажа, прощаясь навсегда с Царским Селом и с Петербургом, с дорогими воспоминаниями, друзьями… и с прошлым.

Ни экс-император, ни экс-императрица не знали, куда повезут их. Помнили только, как Григорий говорил, что они не умрут, пока не побывают на его родине. Через месяц они окажутся в родных местах Григория, в Тобольске.

И потекут дни…

Тик-так…

Тук-тук…

Местные жители в дни «высочайшего» пребывания безудержно любопытствовали, стайками прогуливались возле губернаторского дома. На высоком балконе видели они все императорское семейство. Чаще на балконе сиживала сама государыня бывшая императрица с лицом строгим и гордым. Расположившись в кресле, часами сидела, опустив скорбные иконописные глаза над вышиванием и шитьем.

Скучно тянутся дни в провинциальном глухом городишке.

Потянулся уж ноябрь за октябрем, потом наступит декабрь.

Бывший повелитель великой империи пилит во дворе дрова.

С большой задержкой доставляется в Тобольск почта. Государям дозволены для чтения письма, газеты журналы, книги.

Бывший наследник великой империи часто болеет.

Иногда в губернаторском доме дозволяют совершать богослужения. В такие дни бывшая императрица сама устанавливает в самой просторной комнате икону Спасителя и украшает аналой своим шитьем.

Мерцающие свечи, священник в ризе, черные монашенки, жидкий, но стройный хор…

Те, кто назначены охранять и сторожить драгоценных пленников, часто спрашивают себя, о чем молится, о чем просит эта бывшая царственная семья? Что они чувствуют?

В Тобольске все холоднее, все студеней…

Бывший царь, поработав на свежем морозном воздухе, пьет чай и проходит в свой кабинет. Сквозь портьеры в кабинет серо светят сумерки. На рабочем столе бывшего государя не лежат больше бумаги, полные неотложных забот огромного государства. На нем — с десяток разного размера и формы трубок, и с десяток тикающих нестройно карманных часов.

Тик-так… тук-тук… так-так…

На столе Николая Александровича вразнобой колотятся механические сердечки карманных часов. Словно сердечки маленьких затравленных, перепуганных зверьков. Николай Александрович Романов садится просматривать газеты.

Однажды…

В один из зимних вечеров, в свете мрачнеющих сумерек речь зашла о том, о чем так хорошо говорится в прокуренном полумраке — о непостижимом и таинственном. Одним словом, о мистике.

Говорили про загадочные пророчества маленькой девочки из Фатимы, наделавшие столько шума в газетах, и о загадочных предсказаниях святого старца Серафима о судьбе России.

Посреди разговора государь неожиданно поднялся, подошел к небольшому столику, на котором лежала семейная Библия, достал лежащий между страниц небольшой листок бумаги, сложенный вчетверо. Развернув, протянул собеседнику. Лист топорщился частоколом неловких, будто бы детских, каракулей.{85}

Государь сказал: «Это последнее письмо, писанное мне Григорием Ефимовичем Распутиным. Я тоже не смог сразу разобрать. Сейчас я вам прочту:

«Я пишу это письмо, последнее письмо, что останется от меня в СанктПетербурге. Я предчувствую, что умру еще до 1917 года. Я обращаюсь к Папе, Маме и детям, ко всей Русской земле, что им следует знать и понять…

Если я буду убит обычными убийцами, особенно моими братьями — русскими крестьянами, то ты не должен бояться за своих детей — они будут править в России еще сотни лет. Но если меня убьют бояре и дворяне, если они прольют мою кровь и она останется на руках их, то двадцать пять лет им будет не отмыть моей крови со своих рук. Им придется бежать из России. Братья будут убивать братьев, все будут убивать друг друга, и через двадцать пять лет ни одного дворянина в России не останется.