Ну и ладно. Ни к чему драмы на прощание разводить. Тем более все это не настоящее.

Аня представила, как долго и красочно матерится, стоя на эшафоте, и то ли захихикала, то ли захныкала. Даже если нет никакой судьбы, а существуют только причинно-следственная связь и теория вероятности, все равно эти суки на редкость ироничны. К ругани у нее было особое отношение. Нет, она вовсе не считала мат чем-то мерзким и грязным, но на людях позволяла себе обычно лишь те выражения, которые вряд ли потребовали бы запикивание или плашку «18+». И была на то особая причина.

Последние годы жизни Аня провела среди людей, которые — по специфике рода деятельности — матом разговаривали, думали и даже видели матерные сны. Особые эмоции требуют особых выражений, тут Сапиентис был совершенно прав. Когда вопрос стоит о том, кто кого первый убьет, в выражениях не стесняются. А помолиться можно до или после. При ней особо не сдерживались, но ее не коробило.

Дело в том, что бабушка Матрена Евграфовна была не просто бабушкой- старушкой, а профессором Ленинградского и потом Санкт-Петербургского университета. Одним из известнейших и авторитетнейших специалистов по русской обсценной лексике. По мату, проще говоря. О ней ходили легенды, причем не только на филфаке. Одну Аня слышала у себя на социологическом, когда училась.

Рассказывали, что шла как-то Матрена Евграфовна по улице. Вся такая рафинированная пожилая петербурженка: шляпка, перчатки, ридикюль. Задумалась и чуть не свалилась в открытый люк, с трудом удержалась. Из люка высунулся здоровенный жлобина и погнал: ах ты, старая трам-тарарам-пам-пам, смотри, куда идешь. Матрена Евграфовна внимательно выслушала и сделала замечание: вы, молодой человек, все очень правильно и грамотно сказали, но сделали небольшую ошибку, лучше сказать не «трам-тарарам-пам-пам, а трам- тарарам-тарарам-пам-пам». Говорили, что жлобина так и упал обратно в люк. Бабуль, правда, что ли, спрашивала Аня, действительно такое было? Чего только не было, Анька, отвечала бабушка.

Да, так вот бабушка накрепко внушила ей несколько правил использования подобного тезауруса. Не слушай тех, говорила она, кто считает, что мат — это гадость. Не может быть гадостью то, что существовало, существует и всегда будет существовать у всех народов во все времена. Все, что связано с полом, с сексом, — это основа физической жизни, хочешь ты этого или нет. Без секса нет жизни, секс — это отрицание смерти. Все самые яркие и острые эмоции человека связаны с этим: рождение, боль, секс, смерть. И именно мат — выражение самых нестерпимых эмоций, таких, для которых не хватает обычных слов.

«А ты знаешь, Анька, что если человек, испытывающий боль, матерится, в его организме вырабатывается окситоцин — естественное обезболивающее? Такое же, как при оргазме», — вспомнив эти бабушкины слова, Аня почувствовала, что краснеет: так ярко встала перед ней сцена одного пикантного обезболивания.

Поэтому, говорила бабушка, нельзя использовать мат просто для связи слов в предложении, в рядовых ситуациях. Это его опошляет и обесценивает. И вообще, есть универсальное правило, которое можно нарушать только при особых обстоятельствах. Мужчины не матерятся при женщинах, женщины при мужчинах, взрослые при детях, а дети при взрослых. Короче, Аня могла заткнуть за пояс любого, самого искусного матерщинника, но никогда этого не делала.

Издалека донесся звук тяжелых шагов, подкованные сапоги цокали, словно конские копыта.

Ну вот и все, подумала она, вот и все.

Из коридора вышли четверо конвойных с факелами. Один заглянул в караулку и заржал:

— Дрыхнут в обнимку, голубки. Небось горбунка нажрались. После него сон беспробудный, можно даже и не пытаться. Сейчас ключ найду.

Выйдя из каморки, конвойный поднял решетку камеры, отстегнул браслеты, освободил Ане ноги, оставив руки связанными за спиной.

— Пошли, красотка, — сказал он, рывком подняв ее с пола. — Пора.

— Анна, прощай! — услышала она Васин голос. — Я тебя люблю.

Конвойные глумливо заржали, но ей было все равно. Сердце сжало ледяной лапой. Даже если это все не настоящее — какая разница? Такой счастливой, как в те несколько дней вдвоем с ним, она не была никогда в жизни.

— Я тоже тебя люблю, — ответила она. — Прощай!

— А ключ чего? — спросил один из конвойных старшего. — В замке оставить или заберем?

— Да что ж мы, изверги, что ли? — возмутился старший. — Чего своих сдавать? Дело житейское. Оставь. Проснутся — увидят, заберут.

Ее вели к площади, со всех сторон туда спешили люди, вели с собой сонных детей. Ну еще бы, ни телевизора, ни кино, ни прочих развлечений — так хоть на казнь посмотреть. Тем более, той самой паскуды, которая их этих развлечений лишила.

Небо на востоке наливалось светом, конвойные погасили факелы. Скоро Вася превратится в дракона, подумала Аня. Интересно, будет ли он смотреть в окно, как ее превратят в кучку сырого мяса? Лучше бы не надо.

Конвойные отпихивали от нее беснующуюся толпу. Жирные бабищи так и норовили плюнуть, дернуть за платье, обругать позаковыристее. Каждый шаг давался с трудом. Наконец ее подвели к эшафоту, и она поднялась по занозистым ступенькам. Толпа зачарованно стихла.

Герольд в попугайском наряде зачитал обвинение и приговор — невнятные и коряво составленные. Слава сидел в королевской ложе и смотрел на Аню с кривой гримасой. Рядом с ним притулился глава Госбезопасности, чуть поодаль — остальные члены Тайного совета. Ане показалось, что она снимается в кино, настолько нереальным было происходящее.

Палач, зыркая глазами сквозь прорези в красном мешке на голове, подтащил ее к плахе и разрезал ножом веревку на запястьях. Его подручный толкнул Аню в спину, да так, что она упала на колени, и заставил положить на плаху правую руку.

— Требую последнюю речь! — закричала Аня.

Толпа загудела, члены Тайного совета зашушукались. Глава Госбезопасности что- то шепнул Славе на ухо, и тот сморщился так, словно откусил разом половину лимона. Поднявшись со своего кресла, он стоял и смотрел себе под ноги, потом махнул рукой и сел обратно, с досадой качая головой. Выглядело это так, как будто его любимая футбольная команда не использовала последний шанс сравнять шанс и с позором продула.

— Валяй, — сказал Ане палач.

Откуда-то из толпы женский голос попытался было протестовать: детям неполезно слышать последнюю речь. Но ее быстро заткнули: если уж детей притащили посмотреть на казнь, то немного ругани им точно не повредит. У палача в руке, как по щучьему веленью, появился секундомер. Аня набрала побольше воздуха и начала…

Сначала это была чистая отсебятина — все то, что она чувствовала касательно долбанного королевства, долбанного Черного Властелина, долбанной ситуации и всего долбанного вокруг. Чувствуя, что выдыхается и повторяется, Аня перешла на классику — все варианты большего и малого петровского загиба. Публика, которая сначала смотрела и слушала с презрительно-снисходительной усмешкой (ну что ты там можешь наматерить, девочка?!), уважительно затихла. Похоже, некоторые даже записывали отдельные выражения для памяти.