Друзья Оруэлла сходятся во мнении, что фамилия произошла от названия близлежащей реки. По словам Энтони Пауэлла, "она нравилась ему просто потому, что у него были приятные воспоминания о реке Оруэлл в Саффолке". Джордж был именем как царствующего монарха, так и его наследника, а также универсальным титулом, с которым люди среднего класса обращались к людям рабочего класса, чьих имен они не знали, подобно тому, как лакеев викторианской эпохи без разбора называли Джонами. Адриан Фиерц вспомнил разговор Оруэлла с его отцом Фрэнсисом на эту тему. Если по крайней мере два из четырех предложенных псевдонимов были придуманы на ходу, то Джордж Оруэлл выглядит так, будто они пришли ему в голову за два-три месяца до этого. Элеонора вспоминала, как он вернулся из Ипсвича, через который протекала река Оруэлл, и объявил: "Я собираюсь назвать себя Джорджем Оруэллом, потому что это хорошее круглое английское имя". Каково бы ни было его точное происхождение, это перекрещение пробудило в Оруэлле ярко выраженную суеверную сторону. Однажды он с видимой серьезностью сказал Рису, что если ваше имя появится в печати, это может позволить вашему врагу завладеть им и "сотворить с ним какую-то магию". Пауэлл вспомнил, как его заверили, что в Бирме никто не использует свое настоящее имя, которое известно только священникам.

В конце ноября, с Джорджем Оруэллом на титульном листе, книга "Down and Out in Paris and London" ушла в типографию. К этому времени автор был загружен своими преподавательскими обязанностями, "живя в каком-то кошмарном мире - работа в школе, репетиции мальчиков для их ролей в пьесе, изготовление костюмов и игра в футбол". Но у него оставалось время для многих писем Элеоноре. Понравился ли ей отдых на Бродских островах? Как ее поврежденная лодыжка? (Эта травма была достаточно серьезной, чтобы потребовалась операция) И, самое главное, будет ли она спать с ним снова? Встреча в Олд Вик 26 ноября оставила этот вопрос нерешенным. ("Когда мы были вместе, ты не сказал, позволишь ли ты мне снова стать твоим любовником. Конечно, ты не можешь, если Деннис в Саутволде, но в противном случае? Ты не должна, если не хочешь, но я надеюсь, что ты это сделаешь".) Шквал писем с середины декабря продолжает оказывать давление. 13 декабря он пишет ей в ее жилище в Роухэмптоне, чтобы предложить поездку за город в следующее воскресенье, где они могли бы насладиться "хорошей долгой прогулкой и пообедать в Денхеме или где-нибудь еще", и интересуется, когда она намерена вернуться в Саутволд на Рождество.

Экскурсия, похоже, сорвалась, так как три дня спустя во втором письме ("Дорогая Элеонора... Yours with love, Eric") спрашивает, сможет ли она встретиться с ним в следующую среду, предлагает остаться в Лондоне до конца семестра, если это позволит им поехать домой вместе ("Мы расстаемся здесь в среду, но я легко могу остаться на день или два дольше"), сожалеет, что работа по продаже чулок оказалась неудачной, и сообщает, что читает "Улисса" ("интересно"); экземпляр запрещенного романа был тайком привезен из Антверпена Мейбл Фиерц во время семейного отпуска. Школьный спектакль, поставленный 18 декабря, прошел на удивление хорошо, длился около часа и, согласно отчету местной газеты, был поставлен мальчиками "с хорошим настроением и очень небольшим количеством ошибок". В третьем письме Элеоноре, отправленном утром следующего дня, говорится о встрече у Национальной галереи двумя днями позже. В пятницу они вместе вернулись в Саффолк, где их встретила стопка предварительных экземпляров "Down and Out". По возвращении Оруэлл написал Муру письмо, в котором похвалил "необычайную ловкость Gollancz в создании впечатления, что это довольно длинная книга", поинтересовался (наивно), что означает "рекомендация Книжного общества" на обложке, и сообщил о своем намерении закончить "изрядный кусок романа" во время рождественских каникул. Через три дня после Рождества он отправился в дом семьи Салкелд в Бедфорде, чтобы передать экземпляр Бренде. Прошло почти пять с половиной лет с тех пор, как вернувшийся из Бирмы полицейский отправился в Корнуолл, чтобы сообщить родителям нежелательную новость о том, что он намерен "стать писателем", но теперь первая часть процесса была завершена. Пусть и небольшим способом, но мальчик, который "провалился" в подготовительной школе, который бездельничал в Итоне, с растущим разочарованием работал на раджа и долгое и утомительное ученичество в мире книг, наконец-то добился успеха в своей жизни.

Дневники Оруэлла

Дневники Оруэлла, составленные в период с 1931 по 1949 год, занимают одиннадцать отдельных томов - двести тысяч слов, скажем, достаточно, чтобы заполнить пятисотстраничную книгу, а дополнительный вес им придают около трехсот вырезок из прессы, собранных в "Дневнике событий, предшествующих войне". Последняя запись, написанная в сентябре 1949 года, рассказывает о распорядке дня в больнице Университетского колледжа в Лондоне, где дневник наконец-то обрел покой. Среди вещей, украденных из его гостиничного номера в Барселоне в июне 1937 года испанскими полицейскими под руководством НКВД и теперь, как считается, собирающих пыль где-то в Российском архиве социально-политической истории в Москве, наверняка есть двенадцатый дневник и, возможно, даже тринадцатый. Никто на Западе никогда их не видел, хотя великий исследователь Оруэлла Питер Дэвисон однажды встретил человека - Миклоша Куна, сына лидера венгерских коммунистов Белы Куна, - который разыскал это досье, но не успел сдать его до того, как архив закрыл свои двери для публики.

Почему Оруэлл вел дневник, и что это говорит нам о нем? Большинство литературных дневников - это самообольщение, когда читатель в конце концов начинает подозревать, что настоящая аудитория - это лишь отдаленные потомки. Дневники Оруэлла, напротив, отличаются неприукрашенностью, краткостью и безапелляционностью, часто это не более чем скромная запись бытовых деталей: яйцо в курятнике; птица на крыле. Но это не делает их личностно значимыми. В конце концов, список покупок может пролить столько же света на умственные процессы писателя, сколько и статья в New Statesman на двенадцать сотен слов. Оруэлл может ничего не рассказывать о своих литературных приемах; он может быть спокоен за конфиденциальные замечания; он может быть полностью, но сознательно сдерживать себя; но когда в 1940 году он ни с того ни с сего замечает, что "постоянно думает о моем острове на Гебридах, которым, полагаю, я никогда не буду обладать и даже не увижу его", внезапно возникает проблеск всех видов вещей, ранее не связанных с ним - неудовлетворенной тоски, таинственных уединений, глубочайших романтических пропастей.

Эти проблески тем более манящие, что они не дают покоя. Если длинные отрезки дневника безжалостно обыденны ("Весь день убирал клубнику, к