оставлен в офисе Мура на обратном пути через Лондон - и пытаясь назначить свидание с Элеонорой. "Что случилось с тобой сегодня днем?" - гласит недатированная записка от начала января. Я ждал до трех - надеюсь, вы не приехали после этого?". Судя по всему, Элеонору задержала болезнь ("Надеюсь, твое горло еще не заболело"). Пожалуйста, не могла бы она сообщить ему, в какой день она сможет выйти, подписывается Оруэлл, добавляя довольно простецкое "Извините за плохой почерк - рука простужена". Еще одним доказательством удовлетворительного приема "Down and Out" стало появление в чарте "бестселлеров недели" газеты Sunday Express. В общем, двадцатидевятилетний школьный учитель и литературный фрилансер имел право чувствовать, что он прибыл.

Но где именно? Вкусы Оруэлла формировались в среде, которая если и не была полностью однородной, то стремилась к общим стандартам и эстетической общности. Литературный ландшафт 1930-х годов был гораздо более подвержен расколам и разногласиям. Это был мир напряженных сражений между традиционалистами и модернистами, между высоколобыми и низкопробными, между прогрессом и реакцией, в котором вся идея культуры начала оспариваться в соответствии с теоретическими принципами, которые просто не были доступны тридцать или даже двадцать лет назад. Многое из этого, неизбежно, было связано с политикой. В эссе "Почему я пишу", написанном много лет спустя, Оруэлл вспоминает карикатуру из Punch, в которой "невыносимый юноша" с литературными устремлениями, спрошенный родственницей о его теме, отвечает: "Моя дорогая тетя, ни о чем нельзя писать. Мы просто пишем". В 1930-е годы все чаще писали, чтобы доказать свою точку зрения. Одной из главных особенностей литературной сцены, на которой дебютировал Оруэлл, была ее абсолютная спорность, своего рода вечная зона боевых действий, в которой полдюжины противоборствующих альянсов обстреливали друг друга.

Неизбежно, многие из участников сражения вернулись в предыдущее десятилетие. Блумсбери - его принципы теперь стали достоянием общественности благодаря знаменитому эссе Раймонда Мортимера "Dial" 1929 года - и Ситвеллы все еще были сильны. Слухи о модернизме донесли до широкой читающей публики Джойс и Элиот. Под этими олимпийскими вершинами располагались силы консерватизма книжного мира: георгианские поэты; беллетристы и легкие эссеисты популярных газет; ультрареакционный "Лондонский Меркурий" Дж. К. Сквайра; апологеты католицизма из школы Честертона и Беллока. В идеологическом плане это было начало "розового десятилетия", во главе которого стояли леволиберальные бывшие школьники, такие как У. Х. Оден, Кристофер Ишервуд и Стивен Спендер, но в его рядах нашлось место и для писателей из рабочего класса, приносивших депеши с промышленного севера. Между тем, всегда существовал огромный круг читателей среднего уровня (и среднего класса), которые с удовольствием покупали бестселлеры, рецензируемые каждые выходные в Sunday Times и Observer, не проявляя особого интереса к политическим и культурным столкновениям, происходящим над их головами. Для образцового покупателя "Добрых компаньонов" и "Тротуара ангела" радикализм Пристли был бы гораздо менее важен, чем диккенсовская традиция, в которой он покоился.

Оруэлл сидит под косым углом к этой панораме талантов начала 1930-х годов. Он восхищался стихами Элиота и был одержим Джойсом, который стал предметом нескольких восторженных писем к Бренде в течение 1933 года. В то же время большая часть его критического рвения была посвящена писателям предыдущего литературного поколения - а в некоторых случаях и поколения после него. Как бы он ни увлекался экспериментальными приемами "Улисса", некоторые из которых вскоре войдут в "Дочь священника", его высказывания о том, как должны быть написаны романы, почти всегда подчеркивали более спокойное удовлетворение от сюжета, темпа и характеристики. Точно так же он уже стал поклонником того, что он окрестил "хорошей плохой книгой", романов, которые изобилуют структурными недостатками и несоответствиями, но добиваются успеха за счет энергичности композиции или новизны сюжета. Все это делает его идиосинкратическим критиком: непредсказуемым, никогда не послушным, (относительно) широким, трудноуловимым. Что касается борьбы группировок, которая стала типичной для литературного мира до 1939 года, эпохи, когда ось Спендер-Ауден-Ишервуд была обвинена Ивлином Во в том, что они "объединились и захватили десятилетие", Оруэлл в это время ограничивался эпизодическими выступлениями в "Адельфи", "Нью Стейтсмен", "Нейшн" и "Нью Инглиш Уикли". Хотя он был далеко не без друзей, он оставался относительным аутсайдером, терпеливо пробирающимся по задворкам основного литературного мира.

Каким был Оруэлл, когда он приближался к своему тридцатилетию? Учитывая, как мало сохранилось материалов об этих ранних годах, ответить на этот вопрос нелегко. Сохранились десятки его писем к Бренде и Элеоноре, но ни одного их письма к нему. Что они думали о лекциях о книгах, постоянных просьбах, прогулках на природе и иногда грубоватом юморе? Сохранилось лишь несколько отрывочных комментариев. Физически он уже достиг того состояния, по которому потомки склонны его вспоминать. Пухлое лицо, глядящее с фотографий Итона, исчезло. Старые друзья, вновь встретившиеся с ним в 1930-х годах, были потрясены тем, что время сделало с его чертами. При росте выше шести футов - где-то между шестью футами тремя и шестью футами четырьмя, если судить по фотографиям, - его рост, как правило, преувеличивал вертлявость фигуры, которая, по оценкам мистера Денни, состояла из груди 37 дюймов, талии 33 дюйма и ног 34 дюйма. Даже в лучшие времена его вес никогда не превышал двенадцати килограммов. Уже будучи мучеником кашля, простуды и более серьезных респираторных инфекций, его здоровье очень скоро начало ухудшаться. Один из главных фактов, который следует помнить об Оруэлле, даже здесь, в начале его литературной карьеры, заключается в том, что он никогда больше не будет полностью здоров.

К нездоровью и слабости можно добавить отрешенность. Зрители Саутволда отмечали, что он "ходил как во сне". В коллекции старых кинокадров, снятых в Саутволде городским аптекарем Барретом Дженкинсом в 1930-х годах и хранящихся сейчас в Восточно-английском киноархиве, есть ролик, на котором толпы людей стоят на центральной улице, наблюдая за шествием приезжего цирка по городу. Высокий мужчина в высоком воротнике, одиноко стоящий на углу улицы и курящий сигарету, не может быть уверенно идентифицирован как Оруэлл, но отношение к нему определенно его. Отчасти эта обособленность, вы чувствуете, происходит от врожденного самосознания, глубоко укоренившегося нежелания переигрывать. Он был дружелюбным и внимательным собеседником, вспоминал Ричард Рис о первых визитах своего протеже в офис "Адельфи", но ему не хватало уверенности в себе. В литературном мире, полном напористых молодых людей, стремящихся сделать себе имя, Оруэлл иногда может показаться слишком замкнутым. Самые откровенные взгляды на него почти всегда внеклассные, выходящие за пределы мира книг, почерпнутые из интригующих уголков его внутренней жизни. "Ежики продолжают приходить в дом, - говорится в письме Бренде, написанном примерно