– А я тебя, – ответил Генри. – В этом семействе никому ни до кого нет дела. Я на несколько дней остановился в «Коннахте» и утром за завтраком прочел в «Таймс», что твоя мать умерла, а сегодня похороны. К счастью, меня подвез гостиничный автомобиль, и вот я здесь.

– Мы не виделись с тех пор, как ты любезно пригласил нас погостить на острове, – сказал Патрик, решив: будь что будет. – Я вел себя ужасно, и мне искренне жаль.

– Когда ты несчастлив, радости мало, – сказал Генри. – Так или иначе оно проявится. Однако мелкие расхождения по вопросам внешней политики не должны мешать действительно важному.

– Согласен, – сказал Патрик, пораженный добротой Генри. – Я очень рад, что ты пришел. Элинор всегда тебя любила.

– И я любил твою мать. Ты ведь знаешь, она жила у нас в «Фэрли» пару лет в начале войны, и мы очень сблизились. В ней была такая наивность, которая одновременно притягивала и заставляла держать дистанцию. Не знаю, как объяснить, но, что бы ты ни думал о своей матери и ее благотворительности, надеюсь, ты не сомневаешься в ее добрых намерениях.

– Не сомневаюсь, – ответил Патрик, на мгновение принимая безыскусное объяснение Генри. – Думаю, «наивность» – самое точное слово. – Он снова удивился тому, как влияют на нас наши фантазии: каким враждебным казался ему Генри, когда сам Патрик был враждебен всему миру, и каким участливым представлялся теперь, когда Патрику было нечего с ним делить. Может быть, хватит фантазировать? Интересно, получится ли?

Перед тем как отойти, Генри коснулся его плеча.

– Прими мои соболезнования, – произнес он, вложив в формальную фразу подлинное чувство, потом кивнул Нэнси и Николасу.

– Простите, – сказал Патрик, оглянувшись на дверь, – я должен поздороваться с Джонни Холлом.

– Кто это? – с подозрением спросила Нэнси.

– Кто? – нахмурился Николас. – Он был бы никем, не будь он психоаналитиком моей дочери. Негодяй, вот он кто.

Патрик отошел от гроба, сознавая, что если в истерике не бросится обратно, то это последний раз, когда он стоял рядом с Элинор. Он уже видел немое холодное содержимое гроба вчера вечером, когда оплачивал услуги «Похоронного бюро Бэньона». Дружелюбная седая женщина в синем костюме ждала у двери:

– Я слышала, как подъехало такси, и поняла, что это вы, дорогой.

Она повела его вниз по ступеням. Ковер в розовых и коричневых ромбах, словно в баре провинциальной гостиницы. Сдержанные объявления о предстоящих церемониях. Фотография женщины в рамке на коленях перед черным ящиком, из которого рвался на свободу голубь, чтобы взмыть в небо в вихре белоснежных крыльев. Интересно, он вернется на голубятню для вторичного использования? Нет, еще одного черного ящика он не переживет. «Мы можем выпустить голубя в день ваших похорон». Готический шрифт как будто искривлял каждую букву, проходившую через дверь похоронного бюро. Словно смерть была деревней в Германии. Лестницу в подвал освещали электрические лампы, спрятанные за витражными стеклами.

– Я оставлю вас с ней. Если что-то понадобится, не стесняйтесь. Я буду наверху.

– Спасибо, – промолвил Патрик, подождав, пока она не свернет за угол, прежде чем войти в часовню Плакучей ивы.

Закрыв дверь за собой, он бросил беглый взгляд на гроб, словно мать не велела ему пялиться. Несмотря на ласково-торжественное обещание оставить его с «ней», то, что лежало в гробу, «ею» не было. Разница заключалась в безжизненности знакомого тела, в застывших и жестких чертах лица, которое он знал еще до того, как узнал собственное. Переходный объект для дальнего конца жизни. Вместо мягкой игрушки или тряпичной куклы, утешающей ребенка в отсутствие матери, ему предлагался труп, сжимающий в костлявых пальцах искусственные белые розы, чьи жесткие шелковые лепестки расправили над небьющимся сердцем. В этом был сарказм мощей и достоинство метонима, в равной мере обозначающего и его мать, и ее отсутствие. В любом случае это было ее последнее появление перед тем, как она останется только в памяти других.

Ему бы следовало всмотреться в Элинор иначе, не торопясь и не теоретизируя, но как сосредоточиться в этом подвале, где все сбивало с толку? Часовня Плакучей ивы располагалась под оживленной улицей, прошитой нарочитой бойкостью мобильных разговоров и барабанной дробью каблучков. Такси, отделившись от основного потока и окатив тротуар из лужи, громыхнуло над дальним углом потолка. Патрику пришла на ум поэма Теннисона, которую он не вспоминал лет двадцать:

Непонятно, почему похоронное бюро назвало это часовней Плакучей ивы, а не Угольным подвалом или Мелкой могилой.

– Дорогой, твоя мать в Угольном подвале, – пробормотал Патрик. – Мы могли бы выпустить голубя в Мелкой могиле, но оттуда он бы не вылетел.

Он сел и, обняв себя руками, принялся раскачиваться. Кишки крутило с тех пор, как три дня назад Патрик узнал о смерти Элинор. И без десяти лет психоанализа можно было понять, что с ним происходило. Он делал все то, что делал всегда, когда ему было плохо: анализировал, говорил с собой разными голосами, зацикливаясь на невыносимых чувствах, на сей раз удобно помещенных в гроб его матери.

Элинор оставила этот мир со скрипучей медлительностью, сползая в забытье дюйм за дюймом. Поначалу Патрику даже нравилась относительная тишина ее присутствия, но вскоре он заметил, что невольно цепляется за городские звуки снаружи, чтобы его не втянуло в омут глубокого безмолвия посреди комнаты. Он обязательно заглянет в гроб, но сначала нужно уменьшить яркий свет ламп в низком потолке. Потолочный свет перебивал сияние четырех толстых свечей в медных подсвечниках по углам гроба. Патрик приглушил его, возвращая свечам церковную торжественность. И не мешало бы проверить еще кое-что. Розовая бархатная штора отделяла часть комнаты, и прежде, чем вернуться к Элинор, он должен посмотреть, что там. За шторой оказалось подсобное помещение для хранения инвентаря: серой металлической тележки с прочными колесами, внушительного вида резиновых шлангов и огромного золотого распятия. Все, что нужно христианину. Элинор собиралась встретить Иисуса в конце туннеля. Бедняга – раб своих почитателей, ждет толпы страждущих покойников, чтобы показать им неоновую страну, лежащую за родовым каналом земной смерти. Нелегко, должно быть, служить главным клише оптимистов, быть светом в конце туннеля, управляя блистающей армией наполовину полных стаканов и посеребренных облачков.

Патрик неохотно опустил штору, признавая, что поводы отвлекаться истощились. Он двинулся к гробу осторожно, как подходят к обрыву. По крайней мере, там точно лежал труп его матери. Двадцать лет назад, когда он прилетел в Нью-Йорк, чтобы увидеть останки отца, его по ошибке направили в другую комнату. «В память о дорогом Германе Ньютоне». Он всеми силами устранялся от процесса скорби, но понимал, что сейчас ему не отвертеться. Как ни пыталась холодная часть разума заглушить чувства, как ни хотел Патрик заболтать их, острая боль в животе сводила усилия на нет, разрушая его защиту.