И все же она Всемогуща. Но не для всех, а для тех, кто пил сок.

Во сне она стояла на кухне. От варочной плиты шел жар. Галя смахивала тыльной стороной руки пот со лба и переворачивала лопаткой кусочки рыбы на черной чугунной сковороде. Ей было семнадцать. Порезанное на прямоугольники живое мясо мелко подрагивало.

Рыба пролежала в тазу полдня и не хотела умирать. Редко била высохшим хвостом о край жестяного таза и смотрела на свою мучительницу помутневшим ссохшимся глазом. Галя не хотела ее убивать. Пусть сама уснет, повторяла она себе. Но скоро должны были прийти люди. Она перевернула нож в руке – тот самый нож, что покупала для убийства врача, – и со всей силы ударила рыбу ручкой по голове. Та дернулась. Из-под разорванной на лбу кожи проступила кровь. Левый глаз по-прежнему смотрел на Галю. Прямо в зрачки. Скоро придут гости. Она сунула ножом под жабры. Рыба резко вздрогнула и замерла. Она оставалась неподвижной, пока Галя счищала с нее чешую, пока вспарывала ей брюхо и вываливала в таз грязно-зеленые нити кишок, нежно-розовые ленты икры и почерневшее от крови сердце, и вновь ожила, после того как Галя отделила ножом голову. Слабые, но вполне ощутимые конвульсии продолжались, пока она резала ее и обваливала в муке. И теперь, уже на сковороде, кусочки рыбы пытались выпрыгнуть из кипящего масла. Но она не может больше ждать. Она смотрит на старый будильник с треснувшим стеклом. Без четверти два. Скоро придут гости.

– Дай я тебе помогу, дочка, – говорит мама. – А ты пока ляг, полежи.

К запаху жареной рыбы примешивается тошнотворный цветочный запах. Как из вазы с хризантемами, в которой давно не меняли воду. Мама сидит в обитом черной тканью длинном коробе, свесив ноги через высокий край. На ней белая сорочка в мелкий горох и темно-зеленая юбка. В этой одежде ее хоронили. Мамино лицо белое, как внутренняя обивка гроба. И такие же белые лодыжки, покрытые синими прожилками вздувшихся вен. Гале не только страшно, но и радостно. Мама вернулась.

– Мама?

– Ляг, дочка, полежи. Устала, небось. А я закончу.

Мама неуклюже вылезает из гроба, едва не опрокинув его. Берет у Гали лопатку и указывает ей пальцем туда, откуда встала.

– Отдохни. Еще набегаешься.

Ноги сами ведут Галю, и она ложится на место матери. Масло громко скворчит на сковороде. На будильнике без двух минут два. Широкая черная часовая стрелка почти закрыла тонкую золотистую.

– Не пойму, готово или еще немного пожарить, – говорит мама. – Надо попробовать.

И сует Гале в рот горячий дрожащий кусок плоти.

– Я не хочу, – отворачивается Галя.

– Придется. Надо уметь проигрывать.

– Я не хочу. Пожалуйста.

Она резко отворачивается, до боли в шее. И уже больше не может видеть маму. Не только маму, но и вообще больше ничего.

Бухать Артем с Толяном начали в десять часов утра, как только получили аванс за опалубку.

– Завтра нас не жди, – предупредил Артем Степаныча. – Разгрузочный день.

Степаныч понял и не стал задавать лишних вопросов. Для того чтобы перейти к разгрузке, сначала надо было нагрузиться. Полторашку «Жигулевского» они приговорили у ларька в квартале от стройплощадки. Потом продолжили в «Красном коне» и заканчивали на лавке в парке. Толян пошел отлить, а вернулся в компании мусоров. Но у Толяна была Светка – она его отмазала, а Тема четвертый год был холостым, и пригоршня мелочи в кармане (все, что осталось от аванса) спасти от обезьянника его не могла.

Первый раз он проснулся, когда лязгнул засов и в соседнюю камеру завели бабку. Второй – когда с бабкой начала твориться всякая Херня. Именно Херня с большой буквы. Это слово очень точно определяло случившееся. И будь у Артема за спиной филфак, он все равно назвал бы произошедшие с бабкой метаморфозы именно так.

Он рассказывал эту историю раз сто. Ментам, корешам и подругам. Тет-а-тет и в компании. В кабинетах, кабаках, на кухнях и в постелях. Но всегда с одним результатом. Так что в конце концов и сам стал думать, что ему почудилось.

Херня началась с металлического стука из клетки напротив. Он слез с нар и подошел к двери. Старуха стояла у решетки и, просунув руки сквозь прутья, ощупывала пластину замка. Спросонья яркий свет резал глаза, и Артем не особенно разглядел соседку.

– Не шуми, мать, – попросил он. – И так голова раскалывается.

Пальцы замерли.

– Я хочу есть, – сказала бабка.

Она говорила медленно, через силу. Картавила и шепелявила, как если бы в беззубый рот насыпали камней. Он скорее догадался, что она хотела сказать, чем услышал.

– Ночью не накрывают. Ложись и не брякай этой чертовой дверью.

– Я хочу есть, – повторила она.

Бабка явно чудила. Артем слышал, что у стариков ночами случается сушняк (мать и дядька часто жаловались), но вот чтобы на жратву пробило – ни разу. У стариков вообще обычно плохой аппетит.

– Дождись шакалов. У меня с бутербродами напряженно.

Он лег обратно, отвернулся к стене и закрыл глаза. Но заснуть не смог. Начались «вертолеты». Однажды, давным-давно, когда на Кирова еще работал медвытрезвитель, он заблевал там пол. Выходка обернулась переломом челюсти. Времена изменились, и Толян говорил, что уровень толерантности работников правоохранительных органов как будто возрос, но проверять это предположение Артем не собирался. Нужно было ползти к параше.

Решетка снова лязгнула.

– Когда мы выберемся, ты пойдешь со мной, – сказала бабка. – А сейчас подойди.

На этот раз каждое слово прозвучало отчетливо, как у Екатерины Андреевой в программе «Время». Артем повернулся с твердым намерением поскандалить с беспокойной соседкой, но вдруг передумал, заглянув ей в лицо. Глаза у бабки были закрыты, подбородок задран, на шее, как у висельника, краснел рубец от веревки. Где они ее взяли?

– Иди ко мне. – Бабка протянула сквозь прутья свои узловатые тощие руки.

И тут случилось самое странное. Артем подошел к решетке и протянул руки к ней. Зачем? Он задавался этим вопросом столько же раз, сколько рассказывал эту историю. Тем более что он точно помнил, что в тот момент меньше всего на свете хотел оказаться в объятиях бабули. От дружеского рукопожатия его спасла случайность (предусмотрительность проектировщиков здания УВД). Вытянутые кончики пальцев застыли в двадцати сантиметрах друг от друга.

– А если бы она тебя коснулась? – спросила как-то Анька.

У него долго не вставал после первой, и он развлекал подругу любимой байкой.

– Не знаю, может быть, ничего бы и не случилось. А может, это была какая-нибудь хреновая магия вуду. Зачем-то же она тянулась ко мне. Может быть, после этого я бы перестал работать на стройке и уехал в Кению. Может быть, стал бы просить жрать ночами и выть на луну. Не знаю, но уверен, что если бы это случилось, я бы никогда никому об этом не рассказывал.