Одна из «сестер» принесла Гучериеву фрукты.

— Послушай, мы ведь не вырождаемся? — спросил ее командир.

«Сестра» отрицательно покачала головой, и Гучериев увлек ее в дом, закрывая за собой все двери. Вырождаться нельзя! Надо возрождаться во имя героических побед будущего времени и Великой Ичкерии, что раскинется от Черного до Каспийского моря.

Лаборатория, предоставленная Дублинскому Гучериевым, могла бы заставить трепетать от восторга и зависти любого постоянного читателя журнала «Юный химик»: подвал с бетонными стенами, сухой и чистый, освещение — идеальное, на столике — ноутбук, электронные весы в количестве трех штук (причем что удивительно — все показывают абсолютно одинаковый результат!), колбы в стенных нишах и зачем-то — самогонный аппарат в углу. То ли раньше в этом помещении располагалась лаборатория иного сорта, то ли, в понимании чеченцев, русскому ученому без этого аппарата никак не управиться. Также присутствовала пара сепараторов — один, правда, бездействующий. Охлаждающая установка, работающая на жидком азоте. И огромная спиртовка, при помощи которой можно было хоть плов варить. Были тут предметы и вовсе диковинные — скорее подходящие для гаража, нежели для научной лаборатории. Были и огромные щипцы, напоминающие скорее «ухват» для мартеновской печи. Был и небольшой муфель для обжига мелкой керамики. Дублинскому стало казаться, что ему предписывается роль какого-то средневекового алхимика.

«Жаль, что дело происходит не в каком-нибудь дешевом романе, — с сожалением думал Дублинский, — я бы уж непременно изготовил какой-нибудь невидимый порошок, или сапоги-скороходы, или что-нибудь подобное, что помогло бы мне скрыться и удрать от чеченцев. Писатели же не понимают. Для них слово „химия“ равнозначно слову „магия“. Впрочем, не только для них. „Сестры“ вот тоже уверены, что я — колдун».

Играя пару дней назад сам с собой в игру «Найдите в лаборатории посторонний предмет», Сергей Владимирович обнаружил в одной из стенных ниш около пятидесяти детских ночных горшков.

«Сестрами» называли себя жены убитых или плененных полевых командиров, их тетки, мамки, няньки, племянницы и кузины. Здесь, в ставке Гучериева, их было около тридцати. Тихие женщины в длинной черной одежде, с закрытыми темной тканью лицами, они наводили на Дублинского куда больший ужас, чем головорезы с шальными глазами и автоматами наперевес. За этими женщинами чувствовалась сила — дремучая, древняя, как сама земля, как сила плодородия, заставляющая обгорелый пень покрыться к весне молодыми зелеными побегами. «Сестры» будут рожать и рожать новых солдат шариата. Они будут появляться на свет уже полностью готовыми к бою — бородатые, в зеленых повязках, с автоматами, накуренные гашишем.

Как-то раз, еще там, в прошлой жизни, где кофе по утрам, ослепительно-белая английская рубашка и восторженные студентки в аудитории, и глупый доцент Кротов, вечно интригующий и вечно проигрывающий, где холодные осенние ветра и паводок на Неве, работа до позднего вечера и любовь до изнеможения короткими белыми ночами, украдкой, в светлой, элегантно захламленной квартире Ирины, Дублинскому довелось поиграть в войну. «Война» — это такая компьютерная игрушка. Армия Дублинского таяла на глазах, а у противника каждую неделю появлялись все новые и новые отряды, готовые захватить его города и убить его военачальников. Захватили, конечно, и убили. Потом Ирина вернулась из супермаркета и компьютерная игра была забыта, казалось, насовсем. Ан нет — вот теперь снова вспомнилась.

Дополнительная дверь из лаборатории выводила в овраг, где была выкопана огромная яма, предназначенная стать полигоном для взрывных испытаний. Немалая глубина этой ямы позволяла надеяться, что испытания не вызовут особых подозрений у окрестных жителей. Потому что первое и главное, что нужно было сделать профессору, — это взрывчатку, созданием которой он не баловался со школьных годов, когда устроил пожар в кабинете химии.

Он тогда пробрался в школу поздним вечером, взял из лабораторного шкафа самую большую колбу, засыпал в нее ингредиенты в строго выверенной пропорции (согласно рецепту, вычитанному в научном журнале на немецком языке) и поставил все это на спиртовку. Взрыв был, да еще какой, фейерверк, салют, залп «Авроры». Огнеупорную колбу разорвало на мелкие осколки, полученное вещество плюнуло на занавески, и все загорелось. Тут же сработала пожарная сигнализация. Завороженный Дублинский смотрел на дело своих рук с открытым ртом, у него даже не было мысли сбежать с места преступления. А вслед за пожарными явилась и хозяйка кабинета.

«Химоза» Ольга Яковлевна сначала порыдала, поорала, пыталась даже поколотить юного испытателя. Но потом вдруг успокоилась, принялась расспрашивать, что именно он пытался создать-скомбинировать, какую реакцию хотел воплотить в жизнь. И уже на следующем уроке, когда последствия пожара были ликвидированы, Сергей на глазах у всего класса повторил свой опыт, только теперь с учетом соблюдения всех правил техники безопасности, и ингредиенты были те же, только дозы их отличались в сотни раз от взятых первоначально, но пропорции были соблюдены верные. «Быть тебе химиком, Сережа!» — сказала ему Ольга Яковлевна, позабывшая, казалось, уже ущерб, нанесенный ее владениям.

«Быть тебе химиком! — вспомнилось сейчас Дублинскому. — Быть или не быть?!» Соблазн первого дня, когда его отвели в лабораторию и предоставили ему все препараты и химикалии, которые он затребовал для изготовления бомбы, соблазн взорвать все это «чеченское логово», к чертовой матери, устроить тут пожар и фейерверк, дабы привлечь внимание, Дублинский сумел в себе подавить. Во-первых, это был бы подвиг Александра Матросова, потому что устроить взрыв можно было, только жертвуя самим собой. Во-вторых, следили за ним очень тщательно. Испытания в овраге проводились хоть и под его наблюдением, но без его — профессорского — непосредственного участия. Ни о какой свободе передвижения или свободе действия речь не шла. Единственное, что мог бы сделать Дублинский, — взорвать сам себя в бетонном бункере лаборатории. Но этот поступок и вовсе смысла не имел, кроме него и двух охранников никто бы не пострадал.

Взрывчатка, созданная в мелких масштабах, оправдывала расчеты, теперь оставалось делать «крупную модель». Осмий был привезен. Отступать некуда.

Дублинский работал уже третий день, с краткими перерывами на сон. Гучериев торопил его. Кофе, растворимый, скверный, отуплял, перед глазами плыли круги всех цветов радуги. «Зачем чеченцам гашиш? Поработайте с мое — и увидите иные миры», — с ненавистью и ожесточением думал Сергей Владимирович.

Задумываясь над последними расчетами, он по привычке подпер подбородок ладонью. Вместо идеально гладкой, как колено преуспевающей фотомодели, щеки ладонь царапнула щетина недельной давности.

Когда он последний раз брился? Когда принимал душ? Когда умащивал щеки кремом после бритья, обрызгивал лосьоном свежевыбритое лицо? Чистил до зеркального блеска ботинки, горделиво вскинув голову, завязывал фирменным узлом бордовый галстук? Сколько ненужных телодвижений производил он — и зачем? Ради чего? Без всего этого, оказывается, тоже можно существовать. Сухая лепешка и холодный растворимый кофе в глиняной кружке. Раньше так много было лишнего. А теперь Сергей Владимирович Дублинский отпустит бороду, как у Гучериева, научится не умываться и не чистить зубы, потом забудет родной язык и через пять лет будет пасти овец где-нибудь высоко в горах, встречать рассвет, завернувшись в шкуру, и с недоумением вспоминать свои странные сны о кожаном кресле, широком столе красного дерева, угодливо улыбающейся секретарше, подносящей кофе его немецким коллегам.