Дойл снова посмотрел на страницы и испытал странное головокружение, не имеющее ничего общего с виски в его чае.

– Ты спросишь, как мне в руки попал такой необычный документ, – продолжал Уиткомб, немного отдышавшись. – Как ты, возможно, знаешь, в здании суда Виккомака хранятся самые старые уголовные дела в нашей стране, начиная с тысяча шестьсот тридцать четвертого года, когда в Мэриленд прибыл Калверт[124]со своими католиками.

– Я этого не знал.

– Я делал некоторые изыскания о правах собственности, чтобы поддержать дело твоего дяди, – это было, наверное, в пятьдесят четвертом, – и наткнулся на этот документ, засунутый в какой-то мешок, в подшивке старого регистра актов на землю, относящихся к тысяча шестьсот восьмидесятым годам. «И что у нас здесь такое?» – спросил я себя. Увидев слово «Дрогеда», я тут же понял, что совершил открытие, имеющее исторический интерес.

– Дрогеда? – переспросил Дойл.

Слово звучало зловеще.

– Да, в молодости твой предок стал свидетелем ужасной осады и резни ирландцев в Дрогеде Оливером Кромвелем и его Железнобокими.

– Понятно, – сказал Дойл, но на самом деле ничего не понял.

– Не буду утомлять тебя рассказом о том, как я почти шесть месяцев распутывал эту витиеватую писанину семнадцатого века. Часть рукописи пропала, остальное было совершенно неразборчиво, страницы не пронумерованы, всё в полнейшем беспорядке. Бог мой, что это была за работа! Нельзя забывать, что эти признания были написаны в тюремной клетке, при свече, за несколько недель до того, как твоего предка вздернули на виселице в Хэмптон-Роудсе. Иногда он писал чернилами, иногда углем, макая его в воду, иногда чем-то, что очень напоминает кровь. Во всяком случае, я сразу же отдал всю эту пачкотню Баку. Как ты сам увидишь, в своем повествовании Финстер обращается к потомкам. Через несколько лет – с благословения твоего дяди, конечно, – я начал писать сокращенную версию для печати, в качестве одной из монографий Виргинского исторического общества, поэтому ты также найдешь машинописную копию с некоторыми сопутствующими примечаниями. К сожалению, незаконченную. Мне всегда не хватало времени.

– Черт, вы работали даже по воскресеньям, Фой, – сказал Дойл. – Я помню, как приходил сюда после церкви, а вы с дядей Баком часами просиживали над каким-то делом, пока я играл в саду.

– Да, приятные воспоминания, – слабо улыбнулся Уиткомб. – И выступление в высшем суде штата в защиту твоего дяди, в деле о «Веселом гольфе на Пиратском острове Дойла» против Службы национальных парков, остается одним из величайших моментов в моей жизни. – Он помолчал и сделал длинный болезненный вдох, который звучал так, словно у него в глотке застрял табак. Это усилие окончательно измотало его, лицо стало вялым, и Дойл понял, что силы старика на исходе.

– Может, мы договорим с другой раз? – сказал Дойл. – Вы уже и так много рассказали.

Уиткомб замотал головой.

– Сейчас или никогда, – сказал он таким слабым скрипучим голосом, что Дойлу пришлось нагнуться вперед, чтобы расслышать, и он оказался почти на коленях старика.

– Когда Бак узнал, что умирает, – продолжил Уиткомб, – он поручил рукопись мне, до твоего возвращения в эти края. Я запер ее в сейфе в конторе. Но когда я пересматривал документ после смерти Бака, я обнаружил, что кто-то в нем копался, – не хватало небольшой части. Немного, всего двух страниц. Но в этих двух отсутствующих страницах лежит корень твоих теперешних проблем – я имею в виду перестрелку, поджог и прочие дела, о которых пишут в газетах.

Мысли Дойла вертелись с бешеной скоростью.

– Кто мог взять эти страницы?

Уиткомб издал сухой смешок. Когда он заговорил, его голос звучал словно шепот из могилы.

– Только двое имеют доступ к сейфу в моей конторе. Первый – твой покорный слуга, а второй – подлый, жирный, мастурбирующий ублюдок!

Дойл налил себе рюмку превосходного испанского коньяка из пыльной бутылки, которую нашел припрятанной под стойкой. Эту бутылку он прислал лет десять назад из Испании дяде на Рождество. Сейчас он ощущал привкус сладких томных дней южной Испании: мягких коричневых холмов, поднимающихся за Малагой; смуглого тела Фло, лежащего на простынях в 212-м номере «Ибицы» за год до рождения Пабло, позади – долгая ночь и утро, которые они провели, выпивая и танцуя под бешеный ритм круглосуточных дискотек, с их бесконечным пивом и случайными связями.

Все это было сравнительно недавно. Сейчас же Дойл собирался с мыслями, чтобы встретиться с давно умершим прошлым; с прошлым, оставшимся в его крови; с забытыми печалями, которые, словно виноградные лозы, опутали своими темными усиками нити ДНК где-то в укромных уголках его тела и, зацепившись за них, перенеслись через поколения. С рюмкой в руке, зажав под мышкой чемоданчик, он поднялся в комнату Бака. Он почти слышал слова Финстера, пробивающиеся сквозь кожу чемодана и прошедшие три сотни лет. Они стучали в ребра, словно второе сердце.

ПРИЗНАНИЯ ФИНСТЕРА ДОЙАА, ПИРАТА

С предисловием и комментариями Милларда Фон Уиткомба, эсквайра

ПРЕДИСЛОВИЕ

В замечательном труде Эксквемелина «Пираты Америки» подробным образом описаны самые известные подвиги пирата Финстера Дойла в Вест-Индии в 1660 – 1670-х годах. В своей работе мы никоим образом не будем их касаться. Читателю, интересующемуся поразительными описаниями его пиратских похождений или подробностями жизни и содержания его семи жен, следует ознакомиться с вышеупомянутой известной работой, не раз выходившей с момента первого, лейденского издания 1685 года.

И все же о юности Финстера не было известно почти ничего, пока в суде Виккомака, округ Вассатиг, штат Виргиния, автором этих замечаний не были обнаружены нижеприведенные фрагменты рукописи.

Дойлы с острова Вассатиг, являющиеся, без сомнения, потомками грозного пирата, передают из поколения в поколение историю захватывающей жизни их прародителя, определенные моменты которой подтверждаются сохранившимися фрагментами признаний Финстера. В продолжительных беседах с Уильямом «Баком» Дойлом, проживающим на Вассатиге, автором настоящих замечаний установлено, что в фамильном предании утверждается следующее: отец Финстера Дойла умер от приступа, вызванного употреблением обильного количества алкоголя, во время празднования по случаю рождения мальчика (ок. 1633); Финстера вырастили мать и семь сестер. Он рос любимым и единственным сыном в семье, состоявшей только из женщин, в предместье Дрогеды, в Ирландии. Его дядя по материнской линии, отец Фрэнсис Тайрон, принадлежал к ордену капуцинов, точнее, к ответвлению этого ордена в Дрогеде; наполовину сирота, Финстер с раннего детства был предназначен служить Римско-католической церкви. Судя по всему, Финстер был благочестивым и старательным послушником, лучшим из учеников в латыни. Он также не по годам рано начал понимать теологическую подоплеку событий того времени. По семейной традиции он определенно принял бы сан в ордене капуцинов и, возможно, поднялся бы до кардинала, если бы судьба не простерла над ним свою жестокую руку.