– А что тут пробовать? Борн это, больше некому.

– Вы правы. Удо Борн освободил Эжени, хотя ее зовут иначе, от заклятия ценой своей второй и окончательной смерти. Борна больше нет нигде, но это был его выбор. – Лионель поднял полный стакан. – Вспомним.

– Вспомним, Монсеньор. Хоть бы у малой жизнь сладилась, ну чтоб не зря всё было.

– Девушка сейчас в Аконе с подругой. Она часто вас вспоминает и будет очень рада увидеть.

– Хорошо, что не одна. Странненькая она, говорили – алатка, только на бабку тараканью не шибко походила, да и старик, что привел ее, чудной был. Мое дело сторона, конечно.

– Сторона наше дело не скоро будет, – Савиньяк тронул пришедшую из тьмы времен загадку. – Лучшие офицеры для особых поручений находят себе поручения сами, но одно я вам дам прямо сейчас. Оно будет действовать, пока вы при мне. Если меня убьют, вы любой ценой заберете эсперу. Я бы предпочел, чтобы она вновь оказалась у девушки, но вы вольны оставить эту вещь у себя или же отдать герцогу Эпинэ. Главное, чтобы о ее местонахождении знал герцог Алва.

– Сделаю, – твердо сказал главный помощник сгинувшего Карваля, – но лучше б без этого. Хватит с нас смерти.

Бруно взялся за прежнее, и обустроившаяся, наконец, на зимовку армия обрастала положенной по уставу мутью, словно обозная кляча – лохмами. На следующий день после прибытия командующего в Доннервальд полковнику Фельсенбургу было велено в придачу к слуге взять ординарца. Руппи поморщился и выбрал Вюнше, благо папаша Симон верзилу и так захомутал, но этого оказалось мало, через три дня фельдмаршал потребовал обзавестись еще и порученцами, числом не менее двух. От штабных красавцев Фельсенбург отказался наотрез, сошлись на легкораненых каданцах. Уступчивость Бруно объяснялась просто: вызывающих доверие бумагомарак в армии осталось всего ничего, а принц Зильбершванфлоссе привык плескаться в чернильном море.

«Забияки» бумаг марать не умели и, хоть и ходили в лейтенантах, уступали грамотностью не только выкормышам Вирстена, но и папаше Симону, так что скрипеть пером Руппи приходилось лично. Удовольствия это не приносило, но дел иного рода становилось все меньше; полковнику Фельсенбургу только и оставалось, что проверять счета, читать чужие рапорты да составлять собственные. И ждать чего-то, о чем можно написать Селине, не уподобившись при этом некоему капитану Давенпорту. Сей достойный господин ухаживал за какой-то Мелхен столь настырно, что бедняжку приходилось прикрывать то котом, то вареньем. Фельсенбург решил учиться на чужом опыте и лошадей не гнать, но при этом не давать себя забыть.

Добряк Юхан с ходу согласился доставить в Акону любой груз, но требовался повод, который, самое малое, заставит Сэль сочинить в ответ большое письмо. Не надумав ничего путного, Руппи решил выждать еще с недельку и честно признаться, что скучает, причем кошка у него собственная, а вареньем его не испугать. Затем пришло в голову изложить это в стихах, и дело пошло: отвергнутый жених веселился второй день, сочиняя оду кошачьему варенью, а то, что полковника Фельсенбурга то и дело отвлекали, превращало виршеплетство в приключение. Господин полковник ржали, как фендрик в увольнении. До той минуты, пока свежеиспеченный порученец не положил перед ним переданное с оказией письмо «от старого знакомого».

Письмо было без футляра: сложенный в несколько раз лист бумаги украшала незнакомая печать с напоминающей острую церковную крышу горой, на которую насадили грибную шляпку, видимо, имея в виду облако. Руперт отодвинул разрастающееся в поэму творение и переломил «гору» точнехонько пополам. Имя и почерк «старого знакомого» не сказали ничего, но отгадка скрывалась уже во второй строчке. Руперту фок Фельсенбургу написал офицер для особых поручений при особе командующего Горной армией генерала фок Гетца. Тот самый егерь, которого Руппи очень хотелось убить.

Наглец ухитрился пробраться в Доннервальд и желал ни много ни мало приватной встречи с Фельсенбургом. Ругнувшись, Руперт отправил Вюнше к отцу Филиберу, глянул для успокоения в окно, полюбовался выбеленной ночной метелицей улочкой и принялся думать. Бесноватый – а горник, в отличие от своего мерзавца-командующего, был несомненным бесноватым – вряд ли явился за головой Фельсенбурга, то есть за мертвой головой. Китовник наладился либо предлагать, либо требовать, но предложения и требования умные люди чем-то подкрепляют. Руппи в «горных уларах» не разбирался, однако дураком Гетц явно не был: дурак на армии, причем воюющей, не удержался бы, тем более без примелькавшегося в Эйнрехте герба. Дальше оставалось лишь гадать, но все, что фок Гетц мог предложить, он уже предложил Рейферу, причем тогда положение Бруно казалось аховым. Диктовать свои условия после разгрома и вовсе глупо, а вот капитанишка… Гантрам Бессер вполне мог додуматься до какой-нибудь чуши. Письмо намекало на нечто великое, неотложное и достойное самого Торстена, но в то, что Бессер в горных теснинах осилил старинные баллады, не верилось. О Торстене бесноватый мог судить разве что по эйнрехтским воплям…