– Да, в сейфе не все документы... Некоторые у меня дома.

– Почему?

– Так получилось... Никакой цели тут нет... Как-то мы с Николаем задержались, завозились тут, помнится, даже выпили немного... И он говорит, что, дескать, прячь документы, пора расходиться. Я их механически в свой портфель и сунул.

– И не вернул?

– Катя! – вскричал Епихин в почти искренней обиде.

– Значит, вернешь? – Со все возрастающим удивлением Епихин слышал в голосе Кати новые для него интонации – она была спокойна, печальна, ко многому равнодушна, но о бумагах, на которые он сам намекнул, спрашивала даже не с интересом, она задавала вопрос, который он сознательно или не замечая этого, сам же ей и подсказывал. Да, он сунул документы в свой портфель. Естественно, она поинтересовалась, уж коли он об этом заговорил, вернул ли бумаги в сейф? Оказывается, не вернул. Она спросила, вернет ли? Если в ее словах прозвучала подозрительность, недоверие, то не ее в этом вина, он сам подсовывал ей вопросы, которые она просто вынуждена была задавать.

И при этом Катя оставалась тихой, слова произносила вполголоса, смотрела куда-то за стеклянную стенку на станки, на просыхающие доски, на рабочих, которые, зная о ее состоянии, если и разговаривали, то вполголоса...

Если что-то удивило Катю в их разговоре, так это то, что естественные вопросы, не выходящие за рамки производственных отношений, Епихин воспринимал столь обостренно. Катя просто не могла не подумать, что за этим стоит нечто большее, нежели он пытается сказать.

– Значит, все-таки покажешь документы, о которых столько всего рассказал? – В лукавстве Кате отказать было нельзя – она пожелала придать документам, о которых Епихин упомянул лишь вскользь, значение чуть ли не уставных. И при этом улыбалась беспомощно доверчиво.

– А что я о них такого уж рассказал?

– Ну, как вы с Николаем загудели здесь допоздна, забыли обо всем на свете и, уже уходя, вспомнили о каких-то бумажках, которые ты впопыхах сунул в свой портфель и до сих пор о них не вспоминал... Так примерно... Ладно, Валя, я, пожалуй, пойду, – Катя поднялась. – Что-то я сегодня никакая.

– Завтра я все принесу, – сказал Епихин поспешно, чувствуя, что этот разговор он провел плохо, дал Кате повод думать о нем что угодно. У ведь у него было время подготовиться, прийти в себя, обдумать слова, которые могут понадобиться в этом вот разговоре...

– Завтра не получится, – уже от двери сказала Катя. – Я завтра к Николаю поеду... В деревню. Уже неделю у него не была, – она опять извиняюще улыбнулась, словно призналась в какой-то слабости, впрочем, простительной слабости.

– Поехали вместе! – неожиданно предложил Епихин и тут же крякнул досадливо – не надо бы ему ехать вместе с Катей, да и не было у него в мыслях ехать на могилу к Николаю. Но вдруг неожиданно из глубин его смятенного сознания выскочили эти вот глупые слова.

– Поехали, – легко сказала Катя, чуть передернув плечами. – Только машину ты поведешь, ладно? А то мне сейчас тяжело водить, какая-то я рассеянная стала...

Согласимся – сильный ход. После этих ее слов ничто в мире не может служить Епихину оправданием, если он, спохватившись, решит, что не может, не имеет права ехать с Катей на кладбище. Она как бы вбила гвоздь в его предложение. И видела, видела коварная баба, как затрепыхался он, словно рыбешка, выдернутая из воды.

– Что-то захватить? – обреченно спросил Епихин.

– Там все есть.

– Но если я от себя венок отвезу... Это будет уместно?

– Решай сам, – вбила Катя еще один гвоздь, прекрасно понимая, что делает. – Все текущие дела на столе, – добавила она. – Знакомься... Если что будет неясно, завтра в машине договорим. Только ты заедь за мной, ладно? Это же по дороге, нам на запад, Калужская область...

– Заметано, Катя! – с подъемом произнес Епихин, хотя не все в Катиных словах ему понравилось, далеко не все. Обостренным за последнее время нюхом он уловил в них второй смысл. В чем он заключался и какая таилась в нем опасность, Епихин догадаться не мог и потому отнес свою опасливость к привычному состоянию, в котором находился уже несколько месяцев.

Епихин проследил, как Катя пересекала ангар, задержалась у группы рабочих, столпившихся у выхода, открытая дверь, на секунду впустив в сумрачный ангар сноп слепящего солнечного света...

И только после этого сел за стол и придвинул к себе бумаги, о которых говорила Катя. Телеграммы об отправке груза, счета, требования ускорить оплату... Привычные хлопоты, в которых он не увидел ничего настораживающего. Но почувствовал, что не все здесь спокойно, что-то его раздражало за этим столом, что-то настораживало. Подобными ощущениями Епихин не пренебрегал, не единожды убеждаясь в том, что зря такие предчувствия не возникают, за ними всегда что-то стоит. Он окинул взглядом стеклянный кабинетик, прошелся из угла в угол, сел за Катин стол. Натыкаясь взглядом на калькулятор, ежедневник, на стопку шариковых ручек в стакане, он у каждого предмета как бы спрашивал – в чем причина беспокойства, почему в кабинетике вибрирует воздух, давай, дескать, рассказывай, не таись...

Предметы молчали, и Епихин продолжал осмотр кабинетика, надеясь все-таки обнаружить источник беспокойства...

И он его обнаружил.

Стоило ему только наткнутся взглядом на фотографию в рамке на Катином столе, как сразу понял – вот он, раздражитель. На снимке был изображен смеющийся Долгов, рядом с ним Катя, у них за спиной множество нарядных людей, – снимок был сделан на каком-то празднике, которыми последнее время городские власти баловали москвичей. За спинами Долгова и Кати можно было различить духовой оркестр в отдалении, девичий хоровод в нарядах под старину, гроздь воздушных шариков на фоне синего неба...

Епихин продолжал всматриваться в снимок.

Смешливая физиономия Долгова на первом плане все больше привлекала его внимание, и сосредоточенное лицо Кати тоже таило в себе загадку. Этот снимок он видел много раз, он давно уже стоял у Кати на столе и никогда не привлекал к себе епихинского внимания. Не один раз, оставаясь с Катей здесь вот, в кабинете, он садился за ее стол, брал в руки снимок, бездумно рассматривал его, не прекращая легких и двусмысленных бесед с Катей, так же бездумно отставлял в сторону. Впрочем, иногда сама Катя подходила, брала снимок у него из рук и отставляла его в сторонку, наигрался и хватит, не твоя вещь и не надо так уж долго греть ее в своих руках.

Но теперь все было иначе – снимок в сознание Епихина вносил беспокойство. Не выдержав, он вынул из ящика лупу и снова взял в руки фотографию. Сквозь увеличительное стекло все подробности праздника стали, ближе, ярче, крупнее. И улыбка Долгова, и сосредоточенность Кати, и духовой оркестр, и разноцветные шарики на фоне синего, осеннего уже неба... Но теперь Епихин рассмотрел еще и полотнище лозунга, натянутого в отдалении над аллеей. Он всмотрелся – увеличение позволяло прочитать, к чему именно призывал лозунг: «С праздником, дорогие москвичи! Сегодня, в день...» Дальше шли слова неразборчивые, перекрытые ветвями деревьев, но окончание было вполне четким... Это была дата... «18 августа 2006 года».