Единственной достопримечательностью оказалась поясная статуя какого-то мужика с вдохновенным лицом мученика, стоящая в неглубокой нише. Постаментом для нее служило похожее на котел возвышение, а у подножия горели масляные светильники и курились ароматные палочки. Пахло, как в кумирне. Сама ниша была увешана золотыми свитками, которые слегка раскачивались от сквозняка. Я был бы непрочь взглянуть на эти свитки поближе, но кто бы мне позволил…

В общем, все выглядело чинно, благородно, как в госучреждении. Я ожидал от гнездилища духовного и телесного порока чего-то более впечатляющего. Впрочем, может быть, внутренние покои сейчас набиты юными развратницами и развратниками; там рекою льются драгоценные вина, рабы не успевают подбирать обглоданные кости и осколки битой посуды, звенят арфы, обнаженные танцовщицы пляшут среди кубков и блюд с изысканными яствами.

Лязгнуло оружие, взятое на караул. Два быкоподобных гвардейца рывком поставили меня на колени. На лестнице послышались легкие шаги.

Я поднял голову.

Да, Урию можно понять. И Паршивого Сорванца – тоже.

Перехваченные позолоченными ремешками сандалий гладкие икры. То взлетающий, то обтягивающий округлые колени шелковый подол расшитого цветами сари. Полные бедра, плоский живот и мягко подпрыгивающая в такт шагам высокая грудь.

Стоящий за моей спиной гвардеец гулко сглотнул.

Я посмотрел в лицо Малати. Увы, лицо подкачало. Когда-то оно, без всякого сомнения, было прекрасным, но пудра и румяна состарили его, густой слой сурьмы отяжелил ресницы, а жирная помада сделала рот бесформенным. А может, косметика здесь ни при чем и лицо прекрасной Малати превратили в личину Псицы жадность и сластолюбие?

Впрочем, мне не было дела до прелестей и пороков жены Урии, меня интересовала только Сита и ее сын.

– Это что за псы, Абхай? – спросила Малати неприятным скрежещущим голосом. – Зачем ты приволок в мой дом этих шелудивых?

– Госпожа, я думал…

– Думать – не твоя забота! – отрезала Псица. – В яму! Пока не сдохнут…

Так, понятно. Взывать к голосу разума здесь бесполезно.

Кшатры подняли меня на ноги, пихнули к выходу.

– Госпожа, умоляю! – вдруг заорал Бакхи. – Возьми мою никчемную жизнь! И отпусти моего господина!

С неожиданной силой слуга-мертвец вырвался из держащих его рук, упал и пополз, извиваясь ужом, к лестнице. Это было так внезапно, что гвардейцы опешили, а Малати не на шутку струхнула. Она отпрыгнула на ступеньку выше и завизжала:

– Абха-а-ай! Убей эту пада-а-аль!

Бакхи продолжал ползти с невероятной для связанного по рукам и ногам скоростью.

– Отпусти-и-и! – выл он, пятная черной пеной, хлещущей изо рта, драгоценный мрамор пола. – Прокляну-у-у! Сме-е-еррррть!

Скорпион, как положено вожаку, очнулся первым. Выхватил акинак, метнулся к слуге, который демонстрировал чудеса изворотливости. Выглядел Бакхи при этом страшновато, словно и впрямь превратился в чудовищную змею. И еще эта черная пена, откуда она только взялась…

Скорпион сжал рукоять обеими руками, занес клинок над Бакхи, собираясь пригвоздить его к полу. Еще мгновение, и мертвец в самом деле станет мертвым. Медлить было нельзя. Я отпихнул стоящего справа конвоира, прыгнул к Абхаю. Со стороны это, наверное, выглядело комично, словно бег в мешках. Но присутствующим было не до смеха. Псица визжала, точно ее уже резали. Она попыталась убежать, но запуталась в подоле и рухнула на задницу. Сверху, испуганно тараторя, посыпались служанки. Бакхи увернулся от смертоносного укуса Скорпиона и вполз на нижние ступени. Я настиг Абхая и повалился вместе с ним.

Гвардейцы, наконец, очнулись от суеверного оцепенения, в которое вверг их Бакхи, бросились ко мне и к своему командиру. В это мгновение с грохотом распахнулись огромные, как портал храма, входные двери, кто-то заорал: «Шакахи!» и захлебнулся собственным криком. По мрамору холла зацокали копыта ездовых бактров. В воздухе засвистели арканы. Абхай пытался выбраться из-под моей туши, но веревочная петля захлестнула ему ноги, и прославленного Скорпиона поволокли прочь.

Чьи-то руки зашарили у меня за спиной. Пахнуло нечистотами.

– Это я – Хаш, повелитель, – забормотал над моим ухом неприкасаемый. – Это я открыл ворота!

Путы на руках ослабли, я перевернулся на спину, оперся ладонями о пол, сел. Золотарь, ловко орудуя ножом, разрезал веревки на моих ногах. Воняло от него нестерпимо, но сейчас было не до брезгливости. В господском холле царил бедлам. Шакахи, зловеще поблескивая металлическими собачьими головами, отлавливали гвардейцев. Кшатры отбивались. Самым упрямым псоглавцы стреляли по ногам. Товар нужно беречь, за мертвого солдата не дадут и гроша, а за живого, пусть и раненого, заплатят щедро. Кшатры – добыча редкая.

Лампады и благовония были затоптаны. Золотые свитки с неведомыми мне изречениями – сорваны, мраморное лицо статуи – забрызгано кровью. На постаменте прикорнул один из гвардейцев. Похоже, кто-то из шакахов выстрелил неудачно. Я поднялся, повернулся к лестнице. Малати не было, служанки уволокли ее от греха подальше. Хаш разрезал веревки на Бакхи, но тот лежал ничком, не шевелясь.

– Что это с ним? – спросил я.

– Берсерхия, повелитель, – отозвался неприкасаемый. – Боевое безумие. Бакхи – бывший брамин, чему их только не учат…

– Ладно, – отмахнулся я. – Потом расскажешь… Где Сита?

– Они подняли ее из ямы и вместе с твоим сыном, повелитель, держат в комнатах для прислуги.

– Показывай!

Я подхватил оброненный Абхаем меч и поспешил вслед за золотарем, который на четвереньках, словно обезьяна, запрыгал вверх по лестнице. Мы ворвались во внутренние покои – оба грязные и вонючие, словно демоны, вырвашиеся из Обители мертвых. Хотя я не отсиживался в выгребной яме, как Хаш, но извозился в пыли и крови и поэтому был страшен. Оказалось, что в доме Урии полным-полно маленьких, набитых коврами, мебелью и разной рухлядью комнат. Мы мчались через их бесконечную анфиладу, снося двери, если они оказывались запертыми, сбивая с ног всех, кто не успевал убраться с дороги. А народу в этих комнатушках оказалось предостаточно. Полуодетые и совсем голые женщины, разнежившиеся на подушках, толстобрюхие мужики, возлежащие у кальянов и ссутулившиеся за игровыми столиками. Сладковатый запах гашиша, потных тел и вина. Тусклые взгляды, распяленные рты, хохот и визг.

За фешенебельным фасадом и впрямь скрывалось гнездилище, но мне было на это наплевать. Я перестал быть асуром Лазаром Избранником, я даже перестал быть промышленником Сандро Урией, я стал Шакаджи Неукротимым. Ревущим огнем. И всякого, кто пытался преградить мне путь, я сметал ударом меча…

Вдруг Хаш остановился и знаками попросил меня замереть и прислушаться. Мы застыли посреди длинного коридора с рядом обшарпанных дверей, стараясь унять шумное дыхание. Наконец стали различимы голоса. Мужской, женский и детский. До сих пор дети в доме Урии нам не встречались. Мужчина говорил громко и властно, но слов его было не разобрать из-за детского злого плача и женского крика. Золотарь указал на самую дальнюю дверь: там! Я перехватил рукоять акинака поудобнее и рванулся вперед. Я не сомневался, что это кричат от боли и ужаса Сита и ее сын.