На грудь Полторацкий повесил значки «Мастер» и «Воин-спортсмен». От значков «Гвардия», «Парашютист» и «Ударник ЦК ВЛКСМ» он отказался — не любил совсем уж оголтелого вранья.

А вот с оформлением дембельского альбома было посложнее. Игорю нужен был настоящий художник, способный создать произведение искусства, а не рядовую поделку с цветочками, вырезанными из почтовых открыток и выточенной из дюралюминия сакраментальной надписью «Память о службе» (в букве «о» — физиономия дембеля). Но в казарме полка достойных мастеров кисти и резца не оказалось. Игорь стал обшаривать гарнизонные роты и через пару дней выудил нужного ему человека. Преемник Татарчукова, новый стройротовский бугор Жора Кожевников порекомендовал Полторацкому художника, который исполнял в роте обязанности штукатура-маляра и по совместительству «вечного шныря» (уборщика). Богомаз оказался худеньким нескладным парнишкой — грязная куртка, лоснящиеся штаны, скособоченные тусклые сапоги, немытое лицо, клочковатые волосы.

— Как тебя зовут, боец?

— Александр. Фамилия — Савич.

— От бога талант, или ты профессионал?

— И то, и другое. Я учился в «Мухе», забрали с третьего курса.

— Какие-нибудь работы есть у тебя? Посмотреть, оценить…

— Мои работы все на руках. Вот у товарища Кожевникова, например.

— Жора, засвети!

Жора достал из тумбочки свой портрет. Полторацкий повертел картинку в руках.

— А что, нормально, почти шиловский уровень.

— Шилов для меня не авторитет. Мои кумиры — Филонов, Малевич, Родченко. Еще, конечно, Ван Гог, Кандинский, Пикассо. В какой-то степени Матисс и Модильяни. Может быть, еще Дали как основоположник жанра, но у него показухи много, нарочитости какой-то.

— О-кей, о вкусах спорить не будем. Можешь быть свободен.

Когда Савич ушел, Игорь сказал Кожевникову:

— Вот что, Жорик. Завтра присылаешь Сашу ко мне. Не в таком виде, конечно, а вымытого, причесанного, в чистом обмундировании. Он будет мне альбом делать. И еще я тебя очень прошу, чтобы в период творческого отпуска его никто здесь пальцем не тронул. Монстры, не мешайте вдохновению творца!

Начиная со следующего дня, практически все время Савич проводил в подвальной каптерке казармы полка. Гоша снабдил живописца всем необходимым и распорядился, чтобы в столовой художника кормили в любое время и до отвала. Несмотря на идеальные творческие условия, работа у Савича шла медленно. Он вознамерился впихнуть в альбом Полторацкого все мыслимые художественные жанры — и гравюру на металле, и гравюру на дереве, и инкрустацию, и аппликацию, и акварель, и пастель, и фотомонтаж.

— А не получится ли дешевая эклектика, дружище?

— Конечно, получится.

— Так это ж будет безвкусно!

— Не будет! Смешение, напластование жанров — это подлинный авангард, контркультура!

— Сашенька, ты пойми, что место этого альбома — не в музее Соломона Гуггенхайма, а у меня дома. И будут смотреть его не эстеты и битники, а обычные, рядовые советские люди. Так что ориентируйся, помимо творческих сверхзадач, и на мещанско-обывательские вкусы большинства. Твоя задача — сделать креативный товарный продукт, масскульт высокого качества. Чтобы было как у «Битлов» — и гениально, и всем доступно! Усек?

Саша старался, но работал очень медленно. Прошла уже неделя, а готовы были только первые три страницы — правда, как говорил Савич, наиболее сложные. Игорю эта волынка надоела.

— Андрюша, скажи честно, ты нарочно работу тянешь, чтобы в роте не появляться подольше? Да?

— Да.

— Вот что, богомаз — если ты мне альбом сделаешь быстро и качественно, станешь в стройроте первым человеком. Не то что сявка сраная, тебя сам Кожевников тронуть не посмеет! Обещаю!

Через неделю альбом был готов. Гигантский фолиант, обтянутый темно-синим бархатом, содержал полсотни высокохудожественных страниц, стянутых выточенными из алюминия болтиками. Гоша работу принял.

Свою неизбывную хандру Гоша пытался лечить не только выпивкой, но и физическими нагрузками — например, многочасовыми поединками в пинг-понг. Наиболее достойным соперником Полторацкого был эстонец Харри Янсон (Игорь для простоты называл его Харрисон) — огромный двухметровый детина. Янсон был флегматичен и великодушен. Однажды Гоша увидел, как маленький черпак из соседней эскадрильи «наезжает» на огромного эстонца. Потребовалось не менее десяти ударов, чтобы Янсон, наконец, обратил на них внимание.

— Чего ты ко мне пристал, чучело? — с длиннющими паузами произнес Янсон.

— Немец, ты оборзел, сука! Конкретно оборзел!

— Я не оборзел. Это ты оборзел. Чего ты прыгаешь? Ты дурак, что ли?

После этой «агрессивной» фразы Янсон легонько шлепнул своей огромной ладонью по черпаковскому затылку. Агрессор отлетел на несколько метров и затих.

Как и многие эстонцы, особенно уроженцы острова Хийюмаа (а Янсон был именно оттуда), Харри говорил по-русски очень медленно и с сильным акцентом. Несведущие думали, что Янсон туповат, но это было отнюдь не так. Он избороздил почти всю Атлантику, много где был и много чего видел. Если кому-нибудь удавалось раскрутить эстонца на байку, то он рассказывал интересные вещи — например, о том, как его рыболовецкое судно в Саргассовом море во время густого тумана чуть не столкнулись с советской атомной подводной лодкой, шедшей в надводном положении. Или о том, как его развлекали в портовом борделе славного города Гетеборга:

— Выходит белобрысая телка. Красивая, даже очень. Типа местная порнозвезда. Мы говорим по-фински. Она спрашивает: «Откуда ты?» Отвечаю: «Эстония, остров Хийюмаа». Она смеется: «Значит, ты холодный как лед». Я говорю: «Нет». И я доказал ей, что не холодный. А она здорово танцевала стриптиз в одних чулках. И еще целовалась взасос — у меня потом два дня губы болели. Лучший день моей жизни.

Система, тщательно выстраиваемая Гошей почти полтора года, рухнула в одночасье. Более того, под угрозой оказался дембель, армейская сверхзадача. Как всегда, копец подкрался незаметно. После очередного совершенно рядового ночного построения один из ТЭЧевских карасей, Кеша Горенков, пошел в политотдел и застучал Полторацкого — официально, написав на него соответствующее заявление с подробным и грамотным изложением многочисленных фактов грубейших нарушений воинской дисциплины и социалистической законности. Бондарев доложил Варфоломееву. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения сурового командира полка.

— Ну, все, этот долбаный Полторацкий меня окончательно достал! Выписываю ему десятидневную путевку в санаторий на Ура-губу, пускай он там подыхает к чертовой матери! Ну, а если вернется, в чем я сомневаюсь — закачу ему срок на полную катушку! Надоело цацкаться, б…!