Было ей двадцать лет; перед этим она батрачила в родной деревне, но хозяин как-то пришел домой пьяный и избил ее за то, что она не дала себя обнять; пошла она к портнихе в подручные — портниха заболела и умерла. И тогда Францка поступила в прислуги, как велела мать. Руки, успевшие было побелеть и сделаться мягче, снова потрескались, стали узловатыми и неуклюжими. Каждый месяц приходила мать, и Францка отдавала ей свое жалованье; платьев она себе не покупала, все покупала мать, и материя была домотканая, из какой шьют себе платья в горах старухи. Деньги мать завязывала в платок и пешком возвращалась домой — идти было три часа. Францка долго смотрела ей вслед, и горечь, переполнявшая сердце, поднималась к горлу. Когда мать была уже далеко, на дороге, убегавшей вверх, к лесу, Францка вскрикивала умоляюще: «Мама!» Но мать не оглядывалась, не оглядывалась и тогда, когда сворачивала с дороги в лес, исчезая с глаз. Иногда Францка ждала, заглядывая украдкой ей в лицо, не улыбнется ли мать, не погладит ли ее по щеке, не скажет ли хоть одно ласковое слово, спокойное, дружелюбное: «Как живешь, Францка? Хорошо ли тебе здесь?» Но она не улыбалась, а глядела на Францку сердито: «Ты от меня ничего не прячешь? Больше у тебя ничего нет? Ты мне не смей прятать, знаю я тебя!» И Францке становилось страшно, она опускала глаза, сдерживаясь, чтобы не заплакать. Мать приветливо улыбалась только тогда, когда разговаривала с хозяйкой, и хозяйка была с ней любезна; они подолгу сидели вдвоем и шептались, а Францка потчевала мать вином и пирогами; мать знала все, что делалось на свете, и все ей были рады…

Ежечасно раздавался, нарастая, грохот, и мимо проносился поезд; иногда он останавливался, и люди выходили на перрон, разговаривали и проходили через зал ожидания. Каждый раз Францка подбегала к окну, особенно когда проходили те поезда, которые не останавливались. Сквозь маленькие окна смотрели незнакомые люди, иногда Францка замечала необыкновенную шляпу на голове богато одетой женщины, и ей казалось, будто чем-то сладким и опьяняющим веет от этих красивых чужих людей, принесших с собой аромат далеких краев, где счастье, веселье и богатство. Поезд проносился мимо, и сладкий аромат мгновенно таял — все становилось пусто, вдоль насыпи голые камни, кусты и чахлые одинокие сосны. Издали некоторое время еще доносился приглушенный грохот, и все смолкало. Начальник возвращался в зал ожидания понурый, неприязненный, отчитывал кого-нибудь, а потом тяжело спускался по лестнице.

Станция находилась довольно высоко над местечком. Она лепилась к холму, обвитому дорогой, как железным поясом. Внизу была узкая долина, постепенно раздававшаяся вширь; голые, скучные холмы подымались по сторонам — камень, бурьян, изредка то тут, то там дремлет одинокое дерево, которое ветер еще не удосужился повалить. Одинокое же местечко было зеленым и приятным — красивые аллеи, лужайки, поля и, среди садов и аллей, — два ряда белых домов; только на боковых улицах, взбиравшихся на холм, жалось несколько бедных хибарок, крытых соломой; они хмуро смотрели в долину, точно изгнанные из господской компании.

Только по воскресеньям Францка проходила по красивой улице, с обеих сторон которой тянулись белые двухэтажные дома: суд, школа, почта — тихие, полные достоинства здания. Францка шла быстро, потупив глаза; если кто-нибудь заглядывал ей в лицо, она краснела. Иногда мимо проходил господин в очках, глядел ей вслед и усмехался. Крестьянские парни шагали мимо и, если были навеселе, громко смеялись и иногда окликали ее. Францка была стройная и маленькая, лицо белое и очень нежное, как у барышни, и ее поддразнивали за это. И глаза были слишком тихие, слишком робкие, большие. Она боялась людей, сердце билось, когда она пробиралась между ними; она не оглядывалась, но чувствовала каждый взгляд, будто кто-то рукой касался ее лица. Францка боялась их, но когда сидела дома, ей хотелось быть среди людей, хотелось веселого шума и этих взглядов, будто касавшихся ее щек. Вечерами она видела в окно, как парни гуляют по улицам, останавливаются перед домами и разговаривают с девушками. Девушки все были одеты по-праздничному, с блестящими платками на головах, в шуршащих пестрых юбках, даже с серьгами в ушах, а у некоторых волосы были слегка начесаны на лоб, что очень их красило. В долине смеркалось, парни прохаживались с девушками, веселый смех долетая снизу до безлюдной станции, где у окна стояла Францка и прижимала руки к горячему лбу… Дети спали, хозяин сидел в погребке, хозяйка была в гостях у супруги нотариуса. В комнатах царил мрак, мебель чуть виднелась. И на дворе уже наступила ночь — ясная осенняя ночь, все небо осыпано звездами. Внизу все еще светились белые стены домов, все еще доносился до Францки веселый говор девушек и парней, стоящих перед домами или гуляющих по красивой улице, по тихой аллее, где тихо шелестят темные каштаны: они разговаривают, весело смеются и склоняются друг к другу, рука обвивает талию, и голос становится глуше, слова сердечнее, мягче, нежнее. И Францке хотелось погулять также… Там, вдоль белых домов, в теплом, шепчущем полумраке, по аллее, где тихонько колышутся темные каштаны. …Он бы обнял ее за плечи — Францка трепетала, глядя вниз затуманенными глазами, — и склонился совсем близко к ее лицу: «Францка!» Неожиданно ее мечтания прервал реальный оклик, и Францка очнулась.

— Францка! — молил под окном приглушенный голос, и Францка вздрогнула испуганно, как будто только проснулась, и, еще в полусне, увидела перед собой незнакомое лицо. Она отступила от окна и притаилась, дрожа за портьерой, не зажигая света и не закрывая окна.

— Францка! — позвали громче: кто-то стоял у забора, в тени, и смотрел в окно. — Сойди вниз, Францка!

Ей стало жутко, она хотела было закрыть окно, зажечь лампу, — но рука не поднялась. Наоборот, она даже наклонилась, чтобы посмотреть в окно, туда, где кто-то стоял в тени и тихо звал ее. Раздались шаги по песчаной дорожке, зашумело платье хозяйки. Францка зажгла лампу и пошла на кухню. Когда она снова украдкой выглянула в окно, в тени уже никого не было, и у нее защемило сердце. Ночник дремал на очаге, постель была приготовлена, а Францка стояла у окна, и лоб ее касался холодного стекла…

Вечера становились все прекраснее, волшебная осень простерлась вокруг; ночи были теплыми и ясными, иногда на небе показывалось белое облачко, качалось и дрожало на ветру и таяло в чистой синеве.

Францке было грустно и сладко; спалось тревожно; снизу, из сада, из долины, со