— Мне Романовы сразу отдавали, — отвернулся Груздев и стал снова копаться в коробочке с шурупами. — Я им говорю, потом когда-нибудь, со временем перетащу.

— Что-то не слыхал я такого разговора, — засомневался скорняк.

— Не прилюдно было, — пояснил чернокнижник. — В частной беседе.

— Что-то не помню я такой частной беседы.

— Теперь докажи поди, — сказал Кузьма Захарьевич. — За давностью лет…

— Мне Романовы еще раньше предлагали, — заявил скорняк. — Еще когда он у них в комнате возле печки стоял.

— Во-первых, не возле печки, — ровным голосом возразил Груздев. — Это раз…

— Во-первых, именно возле печки, слева он стоял, — не отступал Василий Фомич.

— Во-первых, он стоял у окна, — чернокнижник все так же сосредоточенно рылся в шурупах. — Во-вторых…

— Во-вторых, у окна он стоял до этого. А перед тем как выбрасывать и отдавать мне, они держали его возле печки, — уточнил скорняк. — Я еще говорю им, не надо держать возле печки, поведет… Дуб капризный матерьял.

— Это неважно, — спокойно ответил чернокнижник, найдя шуруп подходящей длины. — Важно, что вещь отдана мне законными владельцами.

— Вещь не завещана! — громко объявил полковник и поморщился от некстати сложившегося каламбура. — По крайней мере, я не видел нотариального подтверждения.

— Что ж вы мне на слово не верите? — Груздев поднялся с четверенек и укоризненно поглядел на соперников.

— Кто ж нынче на слово верит? — удивился Кузьма Захарович. — Это ты можешь Пашке Родионову лапшу на уши вешать… Извините, конечно, Павел.

— Да! — присоединился к полковнику Василий Фомич.

Как всегда бывает при дележке собственности, участники, может быть, бессознательно примыкают к большинству, или к большей силе, чтобы сразить силу помельче. Как только сила помельче бывает сметена и уничтожена, большая сила немедленно делится на две части и все начинается сызнова.

— Что ты-то «дакаешь»? — обрушился на скорняка Кузьма Захарьевич. — Хрен ты у меня этот буфет увидишь. Самозванец…

— Суд рассудит, — уверенным голосом сказал скорняк. — Суд рассудит по справедливости.

Кузьма Захарьевич замолчал, круто развернулся и пошагал прочь. Скорняк так же решительно отправился к себе.

— Ничего, повоюем! — погрозил полковник, заворачивая за угол, и вслед за тем глухо стукнула его дверь.

Тотчас хлопнула и еще одна дверь, то заперся у себя и Василий Фомич.

— Они повоюют… — ворчал Груздев, сворачивая работы. — Лапотники чертовы. Всегда воевали, как быдло. Навалятся толпой на рыцаря, стащут с коня да лаптями своими и затопчут. И все победы их такие, паскудные… — удаляясь в свою комнату, бормотал он.

Отправился к себе и Родионов.

Он сел к столу, стал перебирать старые рукописи, самые первые страницы, написанные еще год назад, когда только-только зародился в нем замысел повести, и не было еще никакого движения сюжета, так только, отдельные впечатления, наброски… Городские пейзажи, пустыри, прорехи…

Сюжет, как растерянный сельский недотепа стоял и чесал затылок, не умея перейти улицу на перекрестке. И все-то вокруг было картонным, ненадежным… Невесть откуда взявшиеся люди успели уже отчасти населить этот город и чуть-чуть пообвыкнуть в нем. Но и они косились на шаткие, заваливающиеся на бок дома, стукались лбами в выросшие из-под земли заборы, вехи и столбы, грозились и ругались.

Они всячески досаждали Родионову, толпились перед ним, как убогие нищие на паперти, нагло совали ему в лицо свои уродства и язвы. Несчастные, обиженные им калеки.

Он согнал их в кучу и повел из заколдованного мертвого города в чистое поле, но и здесь, в чистом поле, ждала их унылая и безжизненная местность. Народишко, напуганный неожиданной облавой, сбился в робкий табунок, сгрудился на берегу глубокого карьера, наполненного рыжей водой. Кажется, шел холодный мелкий дождичек.

Они еще еле ходили, а он уже попробовал обучить их плавать самостоятельно и без поддержки, но все попытки заканчивались паническим барахтаньем, они тонули в холодных хлябях, вопили и пищали, и тогда приходилось срочно выдумывать и подсовывать им под ноги искусственную мель.

Недовольные, злые, вымокшие как массовка на съемках батального фильма, разбредались они по спасительному берегу, палили костры, сушились.

Родинов жалостно и брезгливо вглядывался в их увечные и хромые фигуры, в их стертые, едва намеченные лица. А они сутулились еще больше и вновь разбредались, стесняясь своей недоделанности, недоразвитости, бормоча что-то под нос и не решаясь заговорить в полный голос, ибо все до единого были еще неумны, робки и гугнивы.

Странно, что из этого студня кое-что все-таки вышло, в который раз удивлялся Родионов, раскрывая папку с последними вариантами, где все уже звучало почти в лад, жило весело, жадно и самостоятельно. И какое разительное несоответствие с первоначальным замыслом…

В дверь поскреблась Наденька.

— Не заперто! — крикнул Павел. — Входи, Надюша… Лис сытый, можешь не беспокоиться.

— Жабу старухину кормили? — спросила Надя. — Опять, небось, забыли…

— Пол-батона скормил, — сказал Павел. — Это, Надя, никакая тебе не жаба. Это царевна-лягушка…

— Царевна-лягушка должна уметь в красавицу превращаться…

— По-твоему, моя лягушка не умеет? — серьезно сказал Родионов. — Еще как умеет, но сейчас не может. Я ее платье сжег. Вот она и обиделась. Вся ее сила в этом платье была… Теперь мне надо три железных хлеба изглодать, чтобы все восстановилось…

— У вас вид сегодня грустный, дядя Паша… Отчего так?

Родионов задумался, вздохнул и сказал:

— Беда, Надюша. Всю ночь переживал, не спал… Имя мне мое разонравилось — Паша. Вот у тебя звучное, радостное имя — Надежда!

— Хорошее у вас имя, — возразила девочка. — У меня тетя есть. Тетя Паша.

— Вот видишь, — огорчился Родионов. — Что же это за имя? Девчачье какое-то… Ни то, ни се…

— Наоборот, радоваться надо. И то, и се… Как ваша повесть, дядя Паша? Движется? Звонила она еще?

— Да, малыш. У них уже свидание было. Тайное.

— Ну и куда же они пошли?

— Они пошли к одному обалдую и до самой ночи играли в шахматы.

— С обалдуем?

— Нет. Обалдуй сидел весь вечер рядом и мучил их дурацкими советами. «Взялся — ходи». Как будто они сами не знают…

— Кто выиграл?

— Пат. Ничья…

— А когда она ему надоест, что он с ней сделает? — спросила Надя, пытаясь через плечо Родионова заглянуть в рукопись.

— Укокошит как-нибудь, — сказал Родионов, закрывая папку. — У нас, Надюша, это просто делается.