— Сыночек… — вдруг сказали Николаю сбоку. Он шагал, полностью погрузившись в свои мысли, и теперь резко остановился.

Внешность сказавшей это короткое слово женщины оказалась ровно такой, как можно было представить по интонации. Возраст явно за 70 — тут уже не определишь, это 71, или 79, или все 85. Обычная для человека в этом возрасте согнутая поза, обычная одежда.

— Сыночек, ты не поможешь мне?

Ему сразу вспомнилось то, что было минут 40 назад, когда он сам предложил свою помощь и получил за это порцию проклятий. За то, что не помог еще больше.

— Слушаю вас, — хрипло произнес он вслух.

— Сыночек, я вот тут недалеко живу…

— Да?

Он давно привык к такой вот манере речи, к паузам между отдельными фразами, в которые хотелось вставить просьбу говорить быстрее. Треть его больных имела как раз такой возраст.

— У меня там подружка не отзывается никак… Телефоны молчат, а я в дверь стучу, стучу…

Он кивнул, поняв ситуацию. Посмотрел на часы. Что ж, в его «направлении» в военкомат «по месту жительства» действительно не было указано время явки. Четверть часа ничего не решит. Пока немцы и НАТО вообще долязгают на своих «Леопардах» и «Абрамсах» от Кингиссепа до «исторического района» Петербурга, его вполне успеют и обмундировать, и нормально вооружить. Потом он улыбнулся сам себе и «про себя», не изменяя положения губ. Самодеятельный психоанализ занял ровно секунду: оказывается, он чувствовал себя виноватым то ли перед всеми старушками разом, то ли конкретно перед первой попавшейся по дороге и таким образом собирался загладить свою вину. Существовала отличающаяся от нуля вероятность того, что все не так просто, что милая бабушка, например, заманивает его к себе для разделки на мясо; времена предстоят трудные… Но и этой мысли он улыбнулся тоже.

— Вот, сыночек… Пришли уже…

Да, до нужного ей дома действительно оказалось почти рукой подать. Дом наискосок от НИИ детских инфекций, потом во двор. Тоже выломанный кодовый замок, тоже бумаги и бумажки, белеющие в полумраке на полу. Второй этаж. Старушка указала подрагивающим пальцем на одну из дверей, и Николаю вспомнилось, как она произнесла это слово — «подружка». Уже на площадке ему почудился знакомый запах, а когда он наклонился к дверному замку, он стал еще отчетливее. В подъезде, всего этажом ниже, было основательно нагажено, и запах аммиака перебивал многое, но сочащийся из-за запертой двери сладковатый запах тления он опознал безошибочно.

— У вас ключей нет, от подружки? — спросил он и тут же понял, что спросил зря. Старушка была в здравом уме, и, будь у нее ключи, она бы не стала выходить на улицу просить о помощи. Видимо, из соседей помогать ей никто не стал. — Она одна…

Он не окончил фразу, потому что не знал, как сказать вслух «жила».

— Да. Дочка вышла замуж, уехала в Финляндию жить, родила там… А сдавать вторую комнату она боялась.

— Не надо туда ходить. — Николай мотнул головой на дверь. — Там нет живых.

— А как же…

Старушка замолчала, а потом мелко-мелко закивала.

— Дойдете сами назад?

— Дойду, сынок, спасибо.

Николай помог ей спуститься по полутемной лестнице, и к выходу из двора они дошли вместе. Он опасался, что старая женщина начнет просить его о чем-то еще: вскрыть дверь, организовать похороны, помочь ей самой, но этого не случилась она просто молчала и иногда кивала своим мыслям. Сколько же ей все-таки лет?

Они немногословно попрощались и разошлись в разные стороны. На ходу Николай обернулся и увидел совершенно то, что ожидал: согнутая временем женщина стоит и смотрит ему вслед. Он прибавил шагу и больше уже не оборачивался.

Девяностолетняя женщина постояла на том же месте еще несколько минут, разглядывая спину целеустремленного молодого парня, который ни словом не обмолвился, куда идет, и по лицу которого это все-таки было отлично видно. Потом она внимательно огляделась вокруг и направилась к своему собственному дому: недалеко, через один от этого. На их всегда оживленной улице было почти пусто. Не мчались машины, не торопились маршрутки с лихими водителями. Не топали ножками малыши, которых мамы и бабушки вели к Ботаническому саду, украшению района. Не было видно всегда шумных команд студентов Государственного электротехнического, который бывший ЛЭТИ. Ни «Скорой помощи» в детскую клинику, ни посетителей туда же или в институт гриппа дальше по их улице… Вот, проехала одна машина: огромный черный внедорожный автомобиль, набитый людьми. А прохожих как не было, так почти и нет. На всю улицу — торопящаяся женская фигура вдалеке да двое парней лет двадцати с небольшим со старыми круглыми абалаковскими рюкзаками за спинами. Идут совершенно той же походкой, что и этот, первый из остановившихся на ее просьбы, на ее четвертьчасовое стояние. И туда же идут, уж это ей ясно. Мало, очень мало…

Старая женщина зашла в подъезд дома, в котором прожила жизнь, и осторожно, держась рукой за стенку, поднялась на свой этаж. На каждой площадке приходилось отдыхать, но она не торопилась. Достав из истертой сумочки связку ключей, отперла оба замка, зашла внутрь. Машинально провела рукой по клавише выключателя, но толку не было: электричество так и не появилось. Закрыла дверь на один замок, более простой. Дошла до кухни, проверила воду — да, есть. А вот газа не было. Может быть, это и правильно: если город будут бомбить, газовые трубы — верный источник пожаров. Она помнила, как это было в прошлый раз. И приходила в ужас от того, как просто и спокойно это происходит теперь. Без жутких кровопролитных боев на подступах к их городу, идущих месяцами и годами без перерыва. Без колонн моряков, красноармейцев и ополченцев, шагающих из центральных районов к его окраинам, на север и на юг. Без воздушных боев над городом. Без грохочущего звона корабельных пушек, от которого вылетали стекла в домах, но который показывал людям: флот дерется, флот не предаст их!

Она неторопливо, с остановками, прошлась по старой квартире, трогая привычные вещи. Задержалась перед трельяжем, где в вертикальные щели между зеркалами был втиснут сразу десяток фотографий мужа, дочки и внучки. И старых подруг, из которых уже никого не осталось в живых. Одна выцветшая фотокарточка была еще с той, большой войны — четыре улыбающиеся девчонки в погонах рядовых, с авиационным «крылышками» в петлицах. Она застала самый конец, половину 1944-го и половину 1945 года. Была даже не оружейницей, не специалистом — просто таскала снаряженные боеприпасы к самолетам, помогала заряжать пулеметы и скорострельные пушки. Не могла сказать, что «воевала», но делала все, что от нее требовалось. И полку, и дивизии, и Родине в целом. И потом тоже, столько лет подряд.

Старая женщина погладила лица молодых подруг изуродованными пальцами и тихо улыбнулась. Поправила эту фотографию и еще несколько и больше не стала тянуть. Достала из верхнего ящика коробочку с главными своими лекарствами. Выбрала нужное. Вернулась на кухню, осторожно сняла с сушилки свою любимую чашку, налила в нее воды из кувшина, отстоявшуюся, чтобы было вкуснее. Машинально провела взглядом по полке, потом открыла дверь бакалейного шкафа и проверила себя. Да, все верно. Несколько початых пачек разных круп, мука, немного сахара. Банка горошка. В неработающем холодильнике — половина давно скисшей банки сметаны. Больше в доме не осталось ничего, даже сухарей. Сколько можно протянуть на имеющемся, понимая, что столько лет помогавшая ей социальная служба больше не придет? Три дня или целых четыре? И зачем: чтобы увидеть из окна, как в ее город все-таки входят враги?