– Мука есть в посылке.

– Мне… нужно… сейчас. – Надо же, в присутствии правильного человека, даже депрессия отступала прочь. Ненадолго и недалеко, но все-таки. А Натали много и не надо. Мгновение ясной мысли, и иди все пропадом!

Они сидели одна напротив другой, разделенные крошечным столиком, который при их росте и не преграда вовсе. Говорили шепотом, сблизив лица так, что со стороны, верно, казалось – целуются.

«Генрих!»

Генрих наверняка видел их сейчас. Не мог не видеть. Однако с того момента, как к ней подошла саксофонистка, бежать к Генриху за помощью, стало поздно.

– Держись, подруга! – Фе обняла Натали через стол и потянула вверх. – Пошли, пошли! Сейчас приведем тебя в божеский вид, будешь, как новенькая! – шептала она, вынимая Натали из-за стола. Жаркое дыхание Феодоры обжигало щеку, запах пота щекотал ноздри.

– Ну, давай, Наташа!

И Натали сдалась. Не начинать же скандал в кабаке. И еще Генрих вылупился, как на невидаль заморскую в ярмарочный день.

«Вот ведь паскудство! Всем до меня есть дело! А меня спросили? – Бешенство, поднимавшееся в душе, было грязным, мутным, от него жить становилось еще хуже. – Уроды! Шелупонь столичная!»

* * *

– Это Феодора Курицына! – перехватив его взгляд и оценив интерес, прокомментировал Таубе. Наталью он, как видно, в лицо не знал. – Весьма многообещающая исполнительница. Играет на альтовом саксофоне…

– Вижу! – ему решительно не понравилась сцена, которую он вынужден был наблюдать.

«Что за притча!»

Наталья прилюдно обнималась с какой-то саксофонисткой Курицыной, и, похоже, одними поцелуями дело не обошлось, потому что, оставив столик с недопитыми стаканами, фемины устремились куда-то за сцену, в служебные помещения, надо полагать.

– Прошу вас, генерал! – А им, оказывается, уже приготовили столик, вернее, вынесли в зал и составили на чудом освобожденном пятачке три небольших квадратных стола. Как раз на пять человек.

– Спасибо, Николай Конрадович! А что, эта Курицына здесь часто выступает?

– Частенько… Она, видите ли, местная, из Новогрудка… Ее тут все, собственно… Пиво, виски, самогон?

– Самогон яблочный?

– Так точно.

– Тогда – самогон. – Генрих сел за стол, медленно оглядел зал, остановился на сцене, небольшой и едва приподнятой над полом. Раскрытое пианино с полупустой кружкой пива на верхней полке, контрабас, прислоненный к боковой стене, ударная установка конфигурации мини в глубине и одинокий саксофон, аккуратно поставленный в специальную стойку.

«Зачем она здесь? И что это за демонстративное лесбиянство?»

О таких наклонностях Натальи он даже не догадывался. Женщина по всем признакам имела нормальную ориентацию.

«Или я что-то пропустил? Бывают же еще эти… биполярные… То есть нет, не биполярные, конечно же, а…»

Разумеется, Генрих знал, что биполярными бывают расстройства психики, а тех, кого он имел в виду – в Европе называют бисексуалами. У него у самого в штабе двое или трое таких. Но одно дело свобода быть самим собой, продекларированная вообще, и совсем другое – частные случаи. Особенно если они затрагивают твои собственные интересы. А Наталья и была, вне всяких сомнений, его личным интересом. Причем размер этого «интереса» оказался куда больше, чем он предполагал. Чем мог и хотел признать.

«Курва!»

Однако матерись или нет, факт налицо, и Генрих не тот человек, чтобы отвергать очевидное только потому, что оно ему не нравится. Впрочем, оставалась надежда, что вся эта клоунада провернута в конспиративных целях. Но тогда возникали нешуточные опасения за саму Наталью. Если ей приходится так конспирировать в городе, где в ее распоряжении – ну, почти в ее – армия, спецназ и, бог знает, кто еще, то дело плохо.

«В какое говно ты умудрилась ступить на этот раз?» – Однако могло случиться и так, что Наталья вынуждена платить по прежним обязательствам, а к Генриху обратиться за помощью сочла ниже своего достоинства.

«Это – да. Это как раз в нашем стиле! В смысле, ее…»

* * *

В уборной «для девочек» – не в ватерклозете, а в артистической уборной с зеркалом и вешалками – никого не оказалось. Феодора втолкнула Натали внутрь и сразу же закрыла дверь на засов.

– Да, сядь ты! – приказала она, когда повернувшись к Натали, обнаружила ту стоящей посередине комнаты. – И не делай мне рож! Это я тебе помогаю, а не ты мне!

Похоже, выражение лица у Натали стало сейчас «тем самым», от которого, как говорили товарищи по партии, скисает молоко у кормящих матерей. Мрачное, одним словом лицо. Угрюмый, ненавидящий все на свете взгляд.

– Что, так плохо? – раздражение Феодоры неожиданным образом сменилось сочувствием. – Плохо дело. И главное, как не вовремя! Ну, да ладно! Это мы сейчас!

Она полезла куда-то в угол, где было свалено всякое барахло, покопалась с минуту – Натали по-прежнему стояла в центре помещения и почти с ненавистью наблюдала за «лишними движениями» саксофонистки. Ну, на кой ей, на самом деле, сдалась эта баба? Не для того же, чтобы с ней любиться, или слова сочувствия выслушивать? А Гут? Куда подевался сука Гут?

«И какая нелегкая привела сюда Генриха?! Ему-то что здесь надо? Оставили бы все ее в покое! Так нет, лезут и лезут, и каждый норовит в душу насрать!»

– Вот! – Феодора распрямилась и протянула Натали пакет, завернутый в жесткую оберточную бумагу и перевязанный бечевкой. Ни дать, ни взять почтовая бандероль.

«Она и есть», – сообразила Натали, принимая пакет из рук Феодоры. Там и штампы почтовые, оказывается, имелись, и надписи, и даже сургучные печати на узлах.

– Что это?

– Это? Это, Тата, посылочка тебе от Гоши. Он сказал там все, и даже «белая лошадь» без обману. Чистый продукт, только для своих.

– Белая лошадь? – переспросила Натали, начиная понимать.

– Ну! Ты же спрашивала про «муку», вот тебе и «коля»[58] с доставкой на дом! – улыбнулась Феодора. – Только ты поскорее давай, а то не ровен час начнется, а ты не в форме!

– Что начнется? – такое случалось с ней крайне редко, но все-таки случалось. Острый приступ депрессии. Обычно короткий, но могло случиться по-разному. Хорошей новостью было то, что в полную прострацию Натали не впадала. Плохой – то, что соображала она в этом состоянии медленно. Но все-таки соображала.

– Помоги мне! – попросила Феодору. – Много нельзя. Надо только поднять настроение.

– Так я открываю? – прищурилась Феодора.

– Ты же знаешь, что там… – Говорить не хотелось, хотелось забиться в угол, свернуться эмбрионом и скулить.

– Потому и спрашиваю.