Его выдал ребёнок, девочка, схваченная вместе с тремя отравителями, которых должны были сжечь на костре. Её вынудили наблюдать, в каких муках один за другим гибнут её сообщники, как извиваются они в лохмотьях, пропитанных горючим креозотом, как вспухают и лопаются от жара животы, вываливая клубок дымящихся внутренностей. Когда пришёл её черед, палач стал размахивать сосновым факелом перед самым лицом несчастной, едва не касаясь её кожи. Услыхав команду «поджигай!», та раскололась, назвав имена пятидесяти товарищей, каждое из которых зафиксировал писарь, после чего, несмотря на крики о пощаде, палач всё-таки бросил в костёр горящий факел.

Паутина предательства расползалась, пока в неё не угодил сам Макандаль. Но когда его, раздев до пояса, вывели под барабанную дробь на всеобщее обозрение, произошла странная вещь. Европейские обыватели, съехавшиеся поглядеть на громкую расправу в столицу, повязанные шёлковыми поясами, беззаботно держали зонтики, защищавшие от солнца. Побледнели, казалось, ошарашенные темнокожие рабы. Караул чеканил шаг с опаской, в темпе грядущей казни. Макандаль не выказывал испуга и не вёл себя вызывающе, даже когда его привязали к столбу и поднесли пылающий факел. Всем своим видом он демонстрировал равнодушие к постановке с его участием, столь тщательно срежиссированной губернатором. Казалось, он просто ждал, когда закончится этот спектакль, будто впереди были дела поважней.

Они увидели, как ведёт себя их поверженный идол. Непроницаемые обычно лица рабов озарились какой-то лучезарной надеждой, и по толпе пронёсся ропот, лишивший покоя стоявших рядом людей с белой кожей, которые не могли его не слышать. Когда языки пламени коснулись его ног, Макандаль испустил вопль, адресованный солнцу, и забился в конвульсиях, размахивая в воздухе свободным обрубком руки. Он делал это, пока одним рывком не разорвал путы и не выпрыгнул из огня. В толпе началось столпотворение. Белые разбегались под крики «Макандаль жив!», стража ринулась к костру. Позднее было официально объявлено, что страже удалось приговорённого схватить, связать и бросить в огонь обратно. Но ни один чёрный свидетель не пожелал подтвердить, что так оно и было. Предъявленная губернатором для успокоения белого населения кучка какого-то пепла не развеяла слухи о чудесном спасении вождя. Весь север Гаити, «умиротворённый» арестом Макандаля, стал бузить. Европейцы снова забаррикадировалась в уцелевших усадьбах. Среди чёрных не было двух мнений относительно происшествия на площади. Разве не твердил им всегда Макандаль, что если его поймают, он превратит себя в муху? А что превращаться он умеет, не вызывало сомнений. Тем более, что и после якобы успешной казни яд продолжал действовать так же безотказно, как и до неё.

Восстание Макандаля было не первой и не последней попыткой подрыва основ колониального режима. В 1681-м году, ещё при испанцах, когда число белых и чёрных работников было примерно одинаково, а население острова не превышало шести тысяч, угроза бунта была неоспорима. Двумя годами ранее некий раб по имени Падржан прикончил своего хозяина и сколотил банду из двадцати человек, поставив целью передушить на острове всех белых. Восстание подавили[164], но узнав о нём, король в 1685-м выпустил эдикт о мерах против подобных явлений, среди которых надлежало изловленному разбойнику отрезать уши и выжечь на плече клеймо в виде королевской лилии. А если он попадётся вторично, ему перережут сухожилия и заклеймят ещё раз. По мере прироста темнокожего населения, озабоченность белых опасным соседством становилась наваждением.

К началу XVIII-го века заговоры, нераскрытые убийства и слухи, что «скоро каюк», прочно вошли в колониальную жизнь. Яды стали таким обыденным явлением, что за два года до побега Макандаля они также были запрещены к применению особым королевским указом. Чего, собственно, пытались рабы добиться этим оружием, и как мало хорошего плантаторов ждёт впереди, стало ясно из признаний одного из лидеров марунов по имени Медор.

«Чёрные травят белых, – заявил он при аресте. – Чтобы добиться свободы».

За последние годы французского владычества гибельный курс колониальной системы стал очевиден для всех. Голос совести и здравого смысла заглушали слепая жадность и ненасытная корысть белых оккупантов. Из-за того, что спрос на кофе в Европе рос, плантации всё ширились и уходили всё выше в горы, по иронии судьбы вытесняя оттуда скрывавшиеся банды марунов, всё больше промышлявшие налётами на эти самые плантации. А рабочей силы, которая у плантаторов «истрачивалась» быстро, всё время не хватало, и из Африки везли новых… Численность темнокожих выросла вдвое за какие-то пятнадцать лет. И сколь же долго белое меньшинство надеялось удержать в повиновении полмиллиона африканцев, которые уже успели прикоснуться к славным воинским традициям своей родины ещё на чёрном континенте?

Эти рабы готовились к выступлению не менее тщательно, чем Макандаль. Надёжные каналы пополняли контингент будущих боевиков благодаря непрерывному притоку беглецов. В ночном небе мелькали зарницы мятежа. По донесениям соглядатаев, подпольные собрания на плантациях собирали до двухсот человек. «Много говорят о предосторожности и соблюдении конспирации, – сообщает рапорт того времени. – А так же о прецедентах, способных спровоцировать беспорядки, таких как массовое отравление или гибель детей… Белых на такие сборища не приглашают, а стенограмму выступлений либо уничтожают, либо прячут в надёжных местах».

В угаре ритуалов вуду искры свободы разлетались по всему острову. Маруновщина ширилась, а вместе с нею плодились её вожаки – Гиацинт[165], Макайя[166], Пророчица Ромэн[167]. Искра полыхнула пламенем летом 1791 года, когда на вудуистский обряд собрались делегаты со всех плантаций севера.