Этот исторический съезд созвал Букман Дютти[168], а местом его проведения стала уединённая сопка в Кайманском лесу у Красного холма (Morne-rouge). Именно там, 14-го августа 1791 года, под колючими сучьями ветхой акации тряслась старая жрица под разрядами молний, пронизавших ночное небо. Голос Витяза Огуна – повелителя огня и покровителя кузнечного дела, потребовал саблю, и вот одним махом обезглавили чёрную свинью, налитую пенистой африканской кровью. Тут же были обнародованы имена вождей: Букман, Жан-Франсуа[169], Биассу[170] и Селестен[171]. Им поочерёдно присягнули на верность сотни рабов. Затем встал Букман и завопил, заглушая шум ветра:

«Бог, сотворивший палящее солнце, бурное море и громовые раскаты, в эту минуту смотрит на всех нас с небесного престола. И он видит поступки белых. Их бог требует злодеяний, а нашему угодны благие дела! В таком случае отмщение тоже благое дело! Он не позволит нам промахнуться и поможет нам в нашей борьбе! Отринем же белого идола, пьющего наши слезы, и внемлем голосу свободы наших сердец!»

Так, под божественной сенью лоа, в мерцании жертвенной крови было принято решение о вой не до победного конца.

Через два дня сгорела дотла первая плантация, а в ночь на 21-е августа рабы сразу пяти хозяйств той же местности, где трудился Макандаль, сообща выдвинулись к центру Лимбе. К утру Акуль утопал в дыму, Лимбе лежал в руинах, а уже на завтра повстанцы оттяпали ещё четыре населённых пункта под нестройный хор ракушечных труб. Плен Дю Нор, Дондон, Мармелад и Плезанс – все они пали в один день. За одну ночь задушили тысячу белых и вывели из строя две тысячи кофейных и сахарных цехов. Стена из дыма и огня стояла вокруг северной части колонии целую неделю. Воспламеняя всё на своём пути, катились шары из подожжённой соломы. Поверхность моря затянуло пеплом, а зарево гаитянских пожарищ видели даже на Багамах.

Мало-помалу погромные страсти уступили место столкновениям, а затем и крупным боям с колониальными войсками. Рабы сплотились, возлагая надежду на вождей, принимающих приказы непосредственно от богов. Где-то на западе Пророчица Ромэн устраивал(а) шествия под рожки и барабаны. Хунган уверял, что может превратить вражеские пушки и мушкеты в бамбук, а порох – в обыкновенную пыль. Что касается вражеской пули, её, по словам этого хунгана, можно отогнать коровьим хвостом, если тот заколдован как положено[172]. При штабе Биассу крутилась тьма колдунов и кудесников, а его палатка была буквально забита мощами и амулетами. Костры в лагере горели ночь напролёт, и нагие красавицы при зареве пламени вызывали духов словами, известными только африканской пустыне. В одном из рапортов сообщалось, что по ночным улицам столицы гуляют африканки, распевая песни на непонятном для белых языке. Биассу одерживал победу за победой, обещая тем, кто погибнет смертью героя в бою, праведное воскресение на африканской земле. А кликуши наряжались по особой моде, опоясывая бедра кушаком цвета крови. Король Вуду объявил вой ну, и его Королева несла змею в шкатулке с колокольчиками. Триумфальным маршем они шли на захват новых городов колонии Сан-Доминго.

Вуду вдохновило восстание гаитян, но тактика и организация повстанческих формирований оставалась прежней, как и в эпоху маруновщины. Всё более дерзкие, шайки мятежников атаковали обозы с продовольствием и почтовые экипажи, разоряли поля и огороды. На рассвете они прятались в ущельях и оврагах, оставляя за спиной пепелища, трупы и яд. Система безопасных укреплений надёжно оберегала жизни головорезов, но в куда большей степени их неуязвимость зависела от магических операций колдунов. Карательный полк французов, командированный на захват повстанческой базы, был озадачен видом мёртвых птиц, посаженных на колья вдоль дороги, которую то и дело преграждали каменные круги. По центру каждой такой окружности также были разложены птичьи трупики вперемежку с битым яйцом. Около двухсот мужчин и женщин плясали и пели, не выказывая ни малейшего страха. Жрица вуду также не пыталась бежать. По-креольски она не понимала. Дикари были уверены, что человек перед ними бессилен.

Командира экспедиции поразил уровень конспирации. Одна из женщин категорически отказывалась назвать известный ей пароль. Она изобразила только тайный знак сродни масонскому, предупредив офицера, что при попытке проникнуть в таинства секты его непременно убьют или отравят.

К счастью или несчастью чёрных рабов, но те были не одиноки в своём «запросе на свободу». С некоторых пор отношения между белыми хозяевами плантаций и мулатами, уже успевшими приобщиться к французской культуре, становились всё более напряжёнными. Хотя мулатов численно было столько же, сколько французов, и им гарантировались все права, даруемые французским гражданами, в колониях европейцы относились к ним как к людям второго сорта. Недовольство мулатов дискриминацией росло вместе с ростом их благосостояния и влияния, обеспечиваемого правами и свободами «не рабов». Для французов это была весьма опасная комбинация, подогреваемая революционными идеями, занесёнными на остров из Америки и Европы. Ещё до восстания невольников мулаты открыто требовали от правительства соблюдения соглашений, принятых парижским Конвентом. Зачинщики беспорядков были подвергнуты пыткам, но они послужили прологом многостороннего противостояния: мулатов и белых, белых в союзе с мулатами против чёрных, и мулатов на стороне тех или других поочерёдно. В результате этих метаний мулаты оказались зажаты в тисках между белым городом и чёрной деревней.