– Он говорит, что они с Дакотой вместе занимаются танцами, – шепчет мне Пози.

Я замираю и гляжу на Эйдена, который, похоже, затерялся где-то в мире собственных грез.

– Ты его сама спросила? – Я впечатлен. И немного встревожен тем, что еще мог ответить Эйден на вопросы о Дакоте.

Пози кивает и берет грязную металлическую кружку. Я провожаю ее до мойки.

– Видела твое лицо, когда Эйден взял ее за руки, – признается Пози, открыв кран, – вот и решила спросить, что у них.

Она пожимает плечами, встряхнув пучком кудряшек.

У нее очень светлые веснушки, рассыпанные по щекам и переносице. Губы крупные и слегка надутые; мы с Пози почти одного роста. Все это я заметил на третий день ее стажировки; тогда же у меня появился к ней интерес.

– Мы какое-то время встречались, – признаюсь новой подруге, протягивая ей полотенце.

– Ну, вряд ли Дакота с Эйденом встречаются. Только безумная станет встречаться со слизеринцем. – Стоит Пози улыбнуться, и я, зардевшись, смеюсь вместе с ней.

– Ты тоже заметила? – спрашиваю.

Между нами стоит корзинка с печеньками; взяв одну – фисташковую с мятой, – протягиваю ее Пози.

Она улыбается и успевает съесть половинку, прежде чем я накрываю корзинку крышкой.

Семейные узы должны связывать нас на душевном уровне. Нам полагается любить родителей, братьев, сестер и прочую родню только потому, что мы одной крови. В детстве он этого не понимал. Как любить человека, который громким голосом будил его по ночам, не давая выспаться перед школой? Человека, которого потом приходилось провожать в гостиную, где он, опираясь о каминную полку, с трудом пытался снять ботинки. Маленький мальчик прятался за стеной и ждал, пока мужчина наконец упадет, а потом бежал обратно к себе, пока ему в голову не прилетел ботинок.

Такие дни мальчик ненавидел и ждал с нетерпением, когда придет мамин друг весельчак. Ему ужасно хотелось, чтобы этот мамин друг и был его папой. Может, он тогда стал бы водить мальчика всюду, где тот хотел побывать. Весельчак неизменно носил под мышкой книгу, говорил о книгах с мальчиком, рассказывал о сюжетах и темах, и мальчик ощущал себя умным, взрослым.

Он никогда не забудет первой подаренной весельчаком книги. Она сразу же стала лучшим другом. Мальчик рос, а мамин друг заглядывал все реже, и мальчику стало не хватать его и книг. Однако весельчак по-прежнему приносил книги, даже когда мальчик вошел в трудный подростковый возраст. Мальчик знал: мама любит весельчака, но не догадывался, сколько лжи породила эта любовь.

* * *

В доме тихо. Ким спит на диване, Карина – у нее на животе. Маленькие ручонки вцепились в мамин свитер. Ким уснула, рассказывая нашей дочурке обо мне и моем акценте, о том, что у нее будет самый восхитительный голос – смесь маминых сладких интонаций и папиного дьявольского акцента. Дьявольский, именно так она говорит. Надо же, у нее еще и на разговоры силы остаются? Ким – самая упрямая, дьявол, а не женщина, и я люблю ее просто адски.

Кимберли проделала путь из моих секретарей в бизнес-партнеры, у нее нюх на перспективные дела. Наверное, потому и вышла за меня. Или потому что ей очень, очень нравится мой сын Смит. Его нельзя не любить.

Передо мной на стойке стопка страниц, контракт на ресторан в Нью-Йорке, открываем его в следующем году. Казалось бы, грандиозное событие, – но ничто по сравнению с рождением ребенка. Я расширил сеть вложений в ресторанный бизнес: Вашингтон, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, однако радость от этого меркнет, когда я вижу, как растет моя дочка. С другими детьми я такой радости себя лишил.

Жена сегодня храпит громче обычного, и я, позволив себе маленькую шалость, достаю телефон, записываю ее. Контракт подождет до завтра. Мне не хватает жены. Ох и храпит же она…

Включаю камеру. Не проходит и пяти секунд, как жена просыпается. Распахнув глаза, она злобно смотрит на телефон. Чувствую себя падлой за то, что лишил ее сна, которого ей и так не хватает в последнее время.

– Тебе разве работать не надо? – сонно шепчет моя любовь и, глядя на Карину, вытягивает руку над головой.

– Да, милая, но куда больше мне нравится трахаться с тобой, – со смехом отвечаю я, и Ким легонько пинает меня. Карина, поерзав у нее на груди, открывает крохотные глазки – взглянуть на беспардонных родителей.

– Доигрался? – сердито и с улыбкой говорит Кимберли. Она садится, одновременно приподнимая Карину, и я протягиваю руки за мягким кулечком.

– Ути прелесть моя мелкая, – тихо говорю я Карине и тычусь носом ей в щечку. Она зевает, и я вижу в ней себя. У Смита и Хардина на щеках те же ямочки, когда они улыбаются.

Помню, как-то одним вечером Триш и Кен выбирали имя для сына; мы тогда собрались у них на кухне. Живот у Триш так раздулся, что она не могла уже самостоятельно зашнуроваться.

– Мне нравится Николас или Гарольд, – предложил Кен.

Гарольд? Нет.

Николас? Нет, нет и нет.

Триш легонько улыбнулась, поглаживая пузо.

– Гарольд… мне вроде нравится.

Нет, имя не было мне противно, просто оно казалось неподходящим. Паренек в животе у Триш сидел буйный. Пинался ночами напролет, рос поразительно быстро, растягивая мамке живот до невероятных размеров. Настоящий боец… Имя Гарольд – или Гарри – было бы для него слишком красивым, спокойным.

– Оно заезженное, – вмешался я, не давая ничего сказать Кену. – Как насчет Хардина?

Еще подростком я думал так назвать своего первенца. Маленьким мальчиком, живя в Хэмпстеде, я мечтал написать роман века и назвать главного героя Хардином. Имя нетипичное, зато очень мужественное для уроженца старушки Англии.

– Хардин, – повторила Триш, как бы пробуя имя на вкус. – Не уверена…

Она глянула на мужа – которому в тот момент я дико завидовал, – но тот чисто из вежливости пожал плечами.

– Вроде неплохо, – тихо и не очень заинтересованно произнес Кен.

Он снова пожал плечами, а Триш нерешительно улыбнулась.

– Хардин?.. Хардин…

– Ну, вот и определились, – объявил Кен с облегчением.

Триш его неэмоциональной реакции не удивилась. Вроде бы первенцу имя придумывали… Мне же было далеко не плевать, как и ей.

Хотелось верить, что Кену тоже не плевать, однако он тогда учился, постоянно был занят. Поползли даже слухи, будто он, пока готовился к экзаменам, стал баловаться белым. Зрачки у него вечно были расширены; все же ему приходилось много учиться, и я не судил его. Впрочем, Кен для мальчонки стал далеко не идеальным отцом, и это волновало меня больше, чем следовало – учитывая, в какой ситуации я сам тогда оказался.

Двадцать лет назад…

Солнце жарит, согревая Хэмпстед апрельским деньком. Триш лежит рядом на траве. Ветер треплет ее густые каштановые волосы, и они щекочут мне лицо; Триш находит это самым забавным из всего, что она успела повидать за свои шестнадцать лет. Большую часть времени она не по годам взрослая, рассуждает о мире и лидерах, однако в этот момент она – как одиннадцатилетняя девчушка.