Я не понял, что означает в его устах «нормально», и вернулся к себе, оставив дверь открытой. Назар появился через несколько минут, спокойный и улыбающийся.

– Никаких проблем, все так, как я и предполагал, – сообщил он, усаживаясь в кресло напротив меня. – Просто у Юры не оказалось коробок на этот случай, ты же не предупреждал его, что люди будут переезжать. Вот они и носят в руках, сколько помещается.

Я опять ничего не понял. Оказалось, что наши сотрудники переносят из одной квартиры в другую не только чемоданы, которые привезли с собой, но и все те предметы обихода, которыми пользовались месяц назад: посуду, бытовую технику, диски, постельное белье…

– Но зачем?

Изумлению моему не было предела. Юра должен был оборудовать всем необходимым каждую из двадцати квартир! Да, я не проверял, но уверен был, что уж кто-кто, а наш офис-менеджер ничего не упустит и не забудет. В каждой квартире должны быть и посуда, и техника, и белье, зачем же их носить туда-сюда?

– Разве в квартирах чего-то не хватает? Юра не все помещения оборудовал?

– Да все нормально, Дик, просто натура человеческая… Человек привыкает к вещам. Даже не то… Понимаешь, как только человек какой-то вещью попользовался, в нем сразу просыпается инстинкт собственника. Раз я пользуюсь – значит, это мое, я имею право. Срастается человек с вещами, роднится с ними. И с трудом меняет один предмет на другой, пусть даже точно такой же. Вот люди ели-пили из какой-то конкретной посуды, жарили котлеты на конкретной сковороде, заваривали чай в конкретном чайнике – всё! Из другой посуды им уже невкусно, и котлеты не такие, и чай не тот. И спать на другом белье невозможно. Хотя все могло быть изготовлено на одной и той же фабрике и даже куплено в одно и то же время и в одном месте, а все равно не то. Капризен человек, субъективен, что ж тут поделаешь. Не в качестве вещей дело, а в отношении к ним. Вот и носят теперь из старой квартиры в новую, а из новой в старую. В новой-то двойной комплект посуды и техники не помещается, тесно жили люди в те времена.

– А молодые? Тоже к вещам привязаны?

– Нет, молодые легче в этом смысле, проще. Они в другом мире живут. Они ни к вещам, ни к месту не привязываются, потому что и меняется все очень быстро, и свобода выбора огромная. Сейчас ведь как? Только к какой-то модели, ну, скажем, телефона, привык – уже следующая появляется, более навороченная, с более широкими возможностями, и надо непременно ее приобрести, чтобы быть, так сказать, на волне и не отстать от жизни. Место меняй, переезжай куда хочешь, никто не ограничивает. У нас ведь как было? Вот в нашей семье, к примеру, был холодильник, его мои родители покупали, когда я еще в школу ходил, так он тридцать лет работал без единого ремонта, только ручка отвалилась, мы ее без конца приделывали. Выбросили его уже в конце восьмидесятых, и не потому, что сломался, а потому, что в новую квартиру переезжали. Даже и не выбросили, а просто оставили на старой квартире. Может, он новым жильцам еще и послужил. А теперь технику делают с расчетом, чтобы она максимум пять лет проработала. Захочешь отремонтировать, так тебе скажут, что запчасти к ней перестали выпускать, и можно, конечно, заказать на заводе-изготовителе, но вместе с пересылкой это встанет в такую копеечку, что дешевле и проще новую модель купить. Это экономическая политика такая, чтобы потребителя не терять. Так что молодые вещами просто пользуются, они так воспитаны, а те, кто при советской власти пожил, к вещам формируют отношение. Уловил разницу?

«Формируют отношение к вещам»… Что-то меня зацепило в этих словах. Что-то неуловимое, на мгновение осветившее мои недавние переживания.

Шум шагов и голоса на лестнице, наконец, стихли. Назар ушел, а я все бродил по своим трем комнатам, пытаясь вернуть мелькнувшее и тотчас исчезнувшее понимание чего-то, как мне казалось, очень важного. Того, что объяснило бы, почему мне так хорошо и спокойно там, где, как я был уверен еще недавно, мне непременно будет неспокойно и некомфортно.

Я рассматривал платяной шкаф в спальне и думал о том, что когда-то этот громоздкий некрасивый предмет мебели служил своим хозяевам, радовал их, приносил пользу, и так было много-много лет, шкаф постепенно рассыхался, дверцы скрипели все громче… А потом хозяева переехали и купили в новое жилище новую мебель… Жалко им было расставаться со старым шкафом? Или они с облегчением бросили здесь то, что считали рухлядью? Что они думали? Что чувствовали? Может быть, пытались его продать? Или отдать кому-то бесплатно, чтобы он еще послужил?

И вдруг я понял. У меня нет наследников. Все, что мне так дорого сегодня, так нравится и пробуждает теплые приятные воспоминания, станет с момента моей смерти никому не нужным. На мои любимые вещи будут смотреть равнодушные глаза. И ни одно холодное сердце не будет больше согрето теплом моих воспоминаний. Оказывается, в моем подсознании живет боль, вызванная этими мыслями. Никто не возьмет в руки безделушку и не скажет: «Эту вещь купил твой дедушка, когда был счастлив». Мои наполненные воспоминаниями вещи, мои любимые книги, с радостью выбранные картины, связанные с приятными мне людьми подарки, даже мои чашки – все это будет вызывать лишь равнодушное холодное раздражение у тех, кто после меня станет хозяином в моем доме. Часть вещей они отдадут в церковь или на дешевые распродажи, остальное выбросят. Я умру – и ничего больше не продолжится, ни с кем и ни в чем.

Вот почему мне так спокойно и легко здесь, где нет моих вещей и моих воспоминаний. Здесь умирать не страшно и не жалко, здесь не пробуждаются ненужные сожаления, такие, в сущности, глупые, но, как уверяет мой друг Назар, имманентно присущие человеческой натуре.

Неужели я в глубине души начал готовиться к смерти? Не рано ли?

Или в самый раз? Пора?

* * *

Андрей Сорокопят отказался жить в нашем доме, приехал из Москвы накануне, поселился в городе в отеле и утром, к девяти часам, прикатил на такси в поселок, чтобы утрясти юридические формальности с участниками, то есть подробно разъяснить им текст соглашения и получить их подписи. Андрей старался излагать как можно проще, избегая по возможности сухих и громоздких юридических формулировок, но ребятам все равно было скучно. Внимательно слушали его только двое: Сергей и Тимур. Лица всех остальных участников квеста были рассеянными и унылыми.

После каждого пункта Андрей добросовестно спрашивал, все ли понятно и есть ли вопросы. Вопросы были. Тоже у Сергея и у Тимура. По содержанию этих вопросов я понял, что Сергей имеет приличный опыт работы с документами и умеет быть внимательным к формулировкам, а Тимура интересуют, главным образом, условия прекращения участия в проекте. Похоже, этот юный хипстер не намерен оставаться с нами до победного конца и уже заранее планирует, когда и под каким предлогом он отсюда сорвется.

Получив шесть экземпляров Соглашения, подписанные каждым из участников, Андрей распрощался и уехал. Я объявил перерыв на 15 минут, после чего началось самое трудное: рассказ об истории проекта Уайли-Купера.

Я изрядно утомился, когда подобрался к концу повествования. Мне хотелось, чтобы моя затея стала в глазах участников абсолютно прозрачной, не имеющей подводных камней и темных мест. Я даже про мигрень свою рассказал: предупредил, что если вдруг перестану показываться на глаза в течение двух-трех дней, пусть не пугаются и не думают, что я пропал, уехал, бросил проект или вовсе умер. Конечно, я принимаю таблетки, и до сих пор они меня не подводили, но кто знает… Возможно, ежедневный прием препарата приводит к привыканию, действие лекарства ослабеет, и приступ меня все-таки накроет во время работы, поэтому лучше всех предупредить. А вот про своего родственничка Энтони Лагутина и его научные изыскания я благоразумно промолчал.