Знаю, как пахнет море в сентябре, представляю, как разноцветные отблески пляшут на камнях при свете костра, ощущаю на лице холод атлантического бриза. Да, теперь я все могу представить и почувствовать и пытаюсь разглядеть какой-нибудь знак, который мог заметить кто-то из гостей, деталь, наверняка упущенную ими. Однако мне удается уловить только атмосферу веселого ожидания, витающую над толпой, услышать лишь отдельные радостные возгласы, раздавшиеся при появлении Александра и Эллы.

Гости прибыли в Сетон между семью и половиной восьмого. В танцевальном зале им предложили коктейли с шампанским, и многие, как уже было сказано, с бокалами в руках вышли на террасу. Минут тридцать-сорок спустя, перед началом ужина, Элла и ее отец появились на балконе над террасой — попасть туда возможно лишь через застекленную дверь Большого зала.

По свидетельству очевидцев, оба вели себя совершенно естественно и казались спокойными, хотя все заметили, что Александр решительно постарел: годы взяли свое. По толпе пробежал шепот, все чего-то ждали, раздались выкрики: «Речь! Речь!» Некоторые зааплодировали.

Элла, затянутая в элегантный смокинг, держалась позади отца, положив ему руки на плечи, — присутствующих умилил этот жест любви и нежности. Александр отличался высоким ростом, потому за спиной отца Эллу было почти не видно, лишь неясно маячили белокурые волосы, стильная стрижка с четким пробором.

Лорд Маркхэм воскликнул:

— Покажитесь нам, Элла! Не стесняйтесь!

Кто-то засмеялся.

Александр начал перебирать подготовленные заранее заметки.

В это время Элла неторопливо, изящно подняла вверх руки и с силой ударила его в шею. Он изумленно вскрикнул и выронил бумаги. Несколько листков порхнуло вниз, в толпу. Люди засуетились, ловя их, один или два попали в костер. Кое-кто из гостей, стоявших сбоку и не имевших возможности видеть, в чем дело, засмеялся. А те, что находились в центре террасы, продолжали наблюдать за происходящим: Александр с удивлением повернулся к дочери, а она нагнулась, быстрым, уверенным движением схватила его за лодыжки — и толкнула через перила балкона. Лорд Харкорт лихорадочно уцепился левой рукой за балюстраду и на одно долгое, головокружительное мгновение повис на ней, задержав падение. Смех затих. Элла молча нагнулась, и некоторым гостям показалось, что она пытается удержать отца за руку, вытащить обратно на безопасный балкон. Какая-то женщина закричала. Потом Александр упал.

Он полетел вниз с протяжным криком и умолк лишь на каменных плитах террасы, где нашел свою смерть. Элла же исчезла с балкона.

Ее обнаружили в спальне Александра: стоя у порога, она как ни в чем не бывало несколько раз окликнула отца, будто не зная, где он находится. Содеянное не наложило на Эллу никакого отпечатка. Поначалу, увидев полицейских, она как будто удивилась, а когда ей объяснили, что пришли ее арестовать, «совершенно сошла с ума» — так один из офицеров описал в суде ее поведение. Элла кричала, билась в истерике и не давала заковать себя в наручники. Она звала отца, Памелу, выкрикивала оскорбления в адрес Сары — та в слезах стояла в холле, — а потом Эллу силой стащили вниз по лестнице и вывели на улицу на глазах у безмолвных, окаменевших от ужаса гостей.

— Ты даже представить не можешь, как это было ужасно, — жаловалась Камилла по телефону. — Этот ее взгляд, ее крики… А когда Сара попросила полицейского обращаться с ней поделикатнее, Элла набросилась на нее — это было что-то невообразимое.

И я услышал, как моя сдержанная подруга плачет на другом конце провода.

— Я знакома с Эллой девять лет, — выговорила она, всхлипывая. — С тех пор, как она вернулась из Америки. Передать тебе не могу, как чудовищно это было — видеть ее такой.

В сердце мне будто всадили нож. Каждый вдох давался с трудом.

— Возможно, в газетах действительно писали правду, — продолжала Камилла. — Ты ведь знаешь о наследственном безумии в семье Харкорт, да?

Я не ответил.

— Знаешь, Джейми?

Непослушными губами я проскрипел:

— Да.

И тогда Камилла, которая услышала об этом от своей матери, а той, в свою очередь, сообщила Памела, рассказала, что на вокзале в Пензансе Элле пришлось дать успокоительное.

— Она дралась и кричала, словно дикий зверь.

В ходе последовавшего за трагедией расследования полиция обнаружила в кармане пиджака Эллы ключ — позже установили, что это была копия ключа от Большого зала, оригинал которого лежал в целости и сохранности в письменном столе ее дяди. Кузнец из Лондона, выступивший свидетелем на суде, подтвердил, что Элла за две недели до званого вечера сделала два дубликата, а поскольку второго так и не нашли, было высказано предположение, что она его спрятала или выбросила в море.

— Боже мой, какой это был ужас! — воскликнула Камилла. — Крик Александра. И она толкает его…

В ту ночь, когда я улегся в постель, в голове, бесконечно повторяясь, звучали эти слова: «И она толкает его… И она толкает его…»

На другое утро новость об аресте Эллы появилась во всех газетах, и в последующие три месяца эта тема практически не сходила с первых полос. Все только и говорили что о предстоящем суде. Репортеры, словно стервятники, кружили над головой главных героев этой истории, почуяв, что в обстоятельствах преступления, совершенного Эллой, содержатся все ключевые моменты, необходимые для привлечения читателей: знаменитое имя, красота, насилие, смерть. Ни одна газета не смогла устоять перед публикацией подобного коктейля, и все население Великобритании сделалось одержимо темой безумия. На протяжении многих недель фотографии Эллы встречали меня всюду, куда бы я ни направлялся. Я воспитал в себе твердость, приучил сердце к виду ее глаз, ее измученного лица.

Меня переполняла горечь — до тошноты, и, когда старые демоны вернулись, я оказался бессилен их отогнать. Снова потянулись бессонные ночи, меня мучил смех Эрика, похожий на крик, он преследовал меня с новой силой, жаждая наказать за то, что я вознамерился сбежать от своей вины. С нетерпением ждал я рассвета, когда эти звуки таяли, но с его наступлением понимал, что облегчения нет — лишь свежие газетные новости о процессе над Эллой да снимки, сделанные в зале суда, с которых смотрело на меня ее изможденное лицо с искривленными губами. За завтраком, съежившись над чашкой кофе, со странным болезненным любопытством читал я подробности «дела Эллы Харкорт»; сердце мое наполняли ужас и сострадание к семье, которую я мог бы назвать своей. Я опять остался один и чувствовал, что эта новая, более строгая изоляция от мира — наказание за спесь и теперь меня уже ничто не спасет.

Это было странное, путаное, одинокое время — одинокое потому, что я не имел возможности ни к кому обратиться и обо всем рассказать. Ирония состояла в том, что разделить мое горе могли лишь Элла или Эрик, но обоих я утратил навсегда. Читая в газетах о своей прежней возлюбленной, я испытывал отвращение к самому себе. И оно сопровождало меня постоянно. Остатки веры в себя, основательно подорванной смертью Эрика, окончательно испарились в ту осень и зиму, по мере того как продвигался судебный процесс. Мне было двадцать пять лет.