Он наконец угомонился и, тяжело дыша, уставился на меня. Надо было как-то реагировать, не зря же человек столько времени надрывался. В этот момент он мне явно кого-то напоминал. Ну точно.

«Все в джунглях знали Багиру, и никто не захотел бы становиться ей поперек дороги, ибо она была хитра, как Табаки, отважна, как дикий буйвол, и бесстрашна, как раненый слон. Зато голос у нее был сладок, как дикий мед…»

Да, примерно так. Только все это до поры до времени. Суровы джунгли, и как бы ни была сильна Багира, но с Шер-Ханом ей тягаться не стоит. Только не говорить же об этом напрямик.

Пришлось в удивлении мотать головой, восхищаясь древностью рода и признавая неоценимые заслуги его предков в деле борьбы против татар. На всякий случай я даже заметил, что клан Монтекки хоть и считается одним из самых древних в Риме, но таких заслуг отнюдь не имеет, отсчитывая свое начало всего-то с тысяча триста пятьдесят второго года – жалких двести лет назад.

– То-то,- назидательно заметил дьяк и шумно отхлебнул из своего кубка, после чего вновь продолжил, но уже гораздо тише и спокойнее: – Правда, оскудел наш род, да и батюшка мой, князь Михайла Дмитриевич, коего и прозвали Висковатой, из молодших сынов бысть, но титла князей Мещерских все одно никуда не делась. И мы, его сыны, о том не забываем. И я помню, и братец мой, Иван Меньшой, и Третьяк. Помним и почитаем. А что я с подьячих начинал – то мне никто в попрек не поставит. По отечеству, за одни заслуги пращуров боярскую шапку заполучить – невелика доблесть, а вот с самых низов начать да так себя показать, чтоб из всех больших набольшим стать – оно поболе почет будет. Тот же Посольский приказ взять – моя заслуга. Когда я туда пришел, а тому уж, почитай, три десятка лет сполнилось, изба избой была. Нужные свитки седмицами искали – ни порядка тебе, ни уважения. А теперь взять – небо и земля, ежели с прежним равнять. И брат мой, Иван Меньшой, хошь и не в заглавных в Разбойной избе ходит, но и не из последних.

Бона яко лихо он твово холопа ослобонил, а ведь всего-то две седмицы прошло.

– За то тебе низкий поклон, – вежливо поблагодарил я еще раз.- И тебе и ему.

Андрюха действительно уцелел, хотя досталось ему изрядно. В тот день, когда я заполучил своего холопа обратно, самостоятельно передвигаться он мог, но с трудом. Травницу отыскали довольно-таки быстро, но та была стара и далеко из своего дома не выходила, а проживала аж в Замоскворечье. Пришлось договариваться с бойкой упитанной пирожницей Глафирой, жившей напротив. Одинокая вдова-толстушка моментально согласилась сдать уголок болезному, но при этом так плотоядно поглядывала на Апостола, что можно было смело утверждать – главные испытания ждут Андрюху не во время болезни, а по выздоровлении. Если, конечно, у разомлевшей вдовушки хватит терпения дождаться этого самого выздоровления.

Ну и ладно. «Пустяки, дело-то житейское»,- как говаривал небезызвестный Карлсон. В конце-то концов, он хоть и Андрей, но не Первозванный. Не беда, если и оскоромится. Лишь бы она его не придавила, а остальное мелочи…

– И впрямь здорово выручил,- заметил я Висковатому.

– Ежели хошь знать, так мой Ванька давно бы в голове Разбойной избы встал, если бы не внук конного барышника.

– Кто? – не понял я.

– Да я про Ваську Щелкалова,-устало пояснил он и назидательно заметил, будто поставил точку в споре: – А ты речешь, без нас государь обойдется. Да ни в жисть.

Ой не ко времени затеяли мы эту тему. Явно не ко времени. Но что делать, если уж начали. Иного-то удобного случая, чтобы остеречь Висковатого, может и не представиться, а спасать человека надо. И сам по себе мужик хороший, ну и опять же – сват будущий. Если бы не это обстоятельство, я, может быть, и промолчал бы, но, говорят, в нынешние времена сваты – почти родня, а за родню грех не постоять. Хотя, наверное, все равно бы не стал молчать – уж очень он ко мне по-доброму.

– Я и не говорю, что он обойдется,- сдержанно и тихо произнес я,- Потом и пожалеть может, что нет рядом под рукой Ивана сына Михаилы Висковатого, но это потом. К тому же жалей не жалей, а отрубленную голову к плечам не приставишь. И титлой тут тоже не защитишься. А топоры у людишек Малюты Скуратова хорошо наточены, и им все едино – что княжеская шея, что холопская, что боярская.

И снова он меня не понял. Вот ведь какой парадокс – то умница-разумница, а то хоть кол на голове теши. Ну никак не доходит, что плевать царю на семь пядей в твоем могучем лбу. Возразил – держи ответ. Причем на плахе.

– Никак ты меня пугать удумал? – криво усмехнулся дьяк,- Не много ли воли себе взял, синьор Константино?

– Какая есть, вся моя,- вздохнул я,- А пугать и в мыслях не держал, потому как знаю, не из пугливых ты. Упредить хочу, что спорить с ним опасно, вот и все. О себе не думаешь – хотя бы о матери да о жене с сыном помысли. Им-то каково без тебя придется? Сошлют туда, куда Макар телят не гонял, и вся недолга. Да это еще хорошо, что сошлют, а то ведь могут, как сына князя Александра Горбатого-Шуйского, рядышком с отцом поставить, в один день и под один топор.- И замолчал, выжидающе глядя на своего собеседника – дошло или?..

Скорее «или», хотя спорить со мной он не стал. Но не потому, что я в чем-то убедил его, а скорее, не пожелал развивать неприятную для него тему. А может, просто решил, что бесполезно пытаться объяснять «тупому фрязину» – это я про себя.

– Время позднее, а мне завтра спозаранку с приором Джерио говорю вести,- многозначительно буркнул он, и его подбородок вместе с аккуратно подстриженной бородкой вновь высокомерно взметнулся вверх.

Ох-ох, какие мы важные и гордые. Только Иоанну плевать на твою солидность и незаменимость.

Иван Михайлович уже поднялся с места, но, не удержавшись, напоследок добавил:

– Князю Петру осьмнадцать годков было, а мой еще малец совсем.

– А у Марии, что у Алексея Федоровича Адашева проживала, сколь лет сынам было? – ехидно осведомился я.

Бил наугад – ни в одном источнике не говорилось о возрасте сыновей этой женщины, которая проживала у Адашева и была казнена вместе с детьми, но, судя по реакции Висковатого, не ошибся.

– Мария ведьмой была, так что ты о ней помолчи,- упрекнул он меня.

– А сыны ее – колдунами, и самый младший в самых зловредных числился,- огрызнулся я.

– А сыны ее,- начал было дьяк, но не нашелся, что сказать, и лишь строго заметил: – И чтоб я от тебя боле не слыхал ни об Адашевых, ни о Сильвестре, а паче того – о князе Курбском. Ныне за одно упоминание голову рубят. Понял ли?

– Понял,- хмуро кивнул я.

«А вот ты, мужик, ничегошеньки не понял и, боюсь, поймешь, только когда будет слишком поздно».

Но это я не произнес – лишь подумал. Оставалось утешить себя мыслью, что сделал все возможное, дабы уберечь человека от смерти, а если он после сказанного так и не пожелал прислушаться к голосу разума, возомнив, будто незаменимый,- его проблемы.