В этом месте разговор был довольно беспардонно прерван: дверь бокса приоткрылась, и внутрь протиснулся бортовой врач. Поскольку в церемонии представления он участия не принимал, лично Мэри с ним познакомиться не успела, но досье читала.

В пользу Антона Владимировича Долгушина говорило как минимум то, что не далее как год назад он прошел стажировку у самого доктора Тищенко. И не просто прошел, а получил блестящую аттестацию. Сей факт (особенно если учесть, что Станислав Сергеевич был человеком, на похвалу предельно скупым) означал, что Долгушин медик весьма толковый. Впрочем, бестолочь не удержалась бы в Экспедиционном флоте. И уж конечно, педант Кривошеев (а Долгушину довелось послужить у «самого») не стал бы терпеть при себе неумеху на протяжении целых пяти лет.

При виде того, что прижимал к груди врач, Мэри повеселела, а Терехов заметно ощетинился. Не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы сообразить: если поверх пакета лежит фуражка, то внутри него находится форма. И уж конечно, предназначается она не лейб-конвойцу. Предположение с блеском подтвердилось сразу же после взаимных приветствий: Долгушин, положив пакет на тумбочку и проглядывая показания мониторов, выразил надежду, что хоть как-то угадал с размером.

Возмущенная тирада Терехова ушла «в молоко», как выпущенная наугад пуля. Единственным ответом, которого дождался капитан, была безапелляционная рекомендация покинуть помещение, дабы не мешать даме одеться.

— Да ей же лежать надо! — попытался воззвать к здравому смыслу врача Дан, но тот только пожал плечами, а Мэри, успевшая выпить какую-то микстуру, от которой в голове прояснилось, а горло перестало саднить, бросила:

— На том свете отлежимся! — и тем закрыла вопрос.

Дождавшись, пока за кипящим от негодования Тереховым закроется дверь, Мэри затребовала у Долгушина информацию о положении дел на борту с точки зрения медицины.

Положение, мягко говоря, не радовало: пятьдесят два погибших, тридцать семь раненых, из них восемнадцать — тяжело. Пятерых даже пришлось поместить в гибернаторы, потому что при всей своей оснащенности корабельный госпиталь не предназначен для операций необходимой в этих случаях сложности. В их число входил, в частности, второй помощник капитана Старовойтов, получивший в результате взрыва в центральном ходовом посту множественные осколочные ранения. Один из осколков засел в непосредственной близости от сердца, другой едва не пробил череп, третий практически перерезал сонную артерию… и это если не считать перелома позвоночника, контузии и многочисленных внутренних повреждений. В общем, в стационаре справиться можно, а на борту никак, только заморозить.

Старовойтову, впрочем, повезло, как и лейтенанту Скворцову: интеллектуальному оператору «всего лишь» выжгло сетчатку обоих глаз, а некстати оказавшийся на пути отброшенного взрывом тела пульт переломал парню тазовые кости. Иссеченные осколками лицо и руки вообще не в счет. Как и все та же контузия. Везение, как ни крути: из всей первой ходовой вахты выжили только эти двое. И то сказать — в замкнутом пространстве…

— Вот такие дела, Мария Александровна, — невесело подытожил врач, присаживаясь на корточки, чтобы, пропустив мимо ушей вялые протесты пациентки, застегнуть пряжки ее ботинок. — Вылезать нам надо из этой дыры, и чем скорее, тем лучше.

— Вы поэтому позволили мне встать? — саркастически поинтересовалась Мэри.

— И поэтому тоже, — не стал строить из себя нецелованную барышню Долгушин. — Доктор тоже человек, он жить хочет. А кроме того… знаете, как-то раз Станислав Сергеевич Тищенко заметил, что существуют люди, чье ослиное упрямство, помноженное на чувство долга, опровергает все представления современной медицины о возможном и невозможном. И давайте я не буду вам намекать, кого он мне привел в качестве примера!

Уставная стойка давалась Мэри нелегко. Переборка послужила наковальней, тело Северцева — молотом, и даром это не прошло. Пришлось даже, превозмогая боль в отбитом крестце, расставить пошире ноги: для устойчивости. Что бы там док Ти, а вслед за ним и Долгушин ни думали о ее способностях быстро восстанавливаться, сейчас ей было попросту хреново. И необходимость «держать марку» совершенно не способствовала хорошему самочувствию и настроению.

Как и одежда: с размером Долгушин угадал весьма относительно, и если брюки удалось стянуть в поясе и заправить в ботинки, то с кителем была беда. Широковатый в плечах, на груди он сходился с ощутимым трудом, а на бедрах топорщился и морщил. Иммобилизационный корсет, призванный зафиксировать местами треснувшие, а местами и сломанные ребра, элегантности тоже не способствовал. Да уж, это не сшитая лучшим столичным портным на заказ форма. Раздобыть для Мэри погоны в соответствии со званием у врача не вышло, плечи ощущались как голые и зябли до мурашек. Ботинки велики, фуражка нахлобучена криво — шишка на затылке повыше импланта спала еще недостаточно… ну и видок!

Предельно сжатый доклад, выслушанный только что, оптимизма также не добавлял. Как и тон, которым докладывали. Еще по дороге в резервный ходовой пост (центральный сильно пострадал при взрыве) Терехов предупредил Мэри, что поскольку принятие ею командования кораблем понравилось далеко не всем, возможны трудности. Он даже в нарушение всех и всяческих традиций остался рядом с ней, что взаимопониманию с экипажем помочь не могло ну просто никак.

Лейб-конвойцы вообще дежурили сейчас во всех ключевых точках. В устройстве и функционировании корабельных систем они разбирались весьма поверхностно, и увидеть признаки новой диверсии вряд ли могли, но на нервы экипажу действовали исправно. И не выставишь: никто ведь не может гарантировать, что Рудин действовал в одиночку. Приходилось терпеть…

В общем, взгляды присутствующих в рубке офицеров были холодны, в них сквозило плохо замаскированное недовольство, переходящее у некоторых в презрение. Ну да, ну да: пассажир (еще и при телохранителе!), последний раз летала бог весть когда — и вдруг берется командовать.

Да уж, что ни говори, а в Империи у нее почти нет боевого прошлого. Боевого же прошлого, связанного с крупными кораблями, нет совсем, без всяких «почти». Поэтому представлялось совершенно очевидным, что если в самое ближайшее время графиня Корсакова делом не подтвердит свою способность и право отдавать приказы — долго она в командирах корабля не продержится. И черт бы с ним, сдалось ей это командование! — но неординарное положение, в котором они оказались, требовало неординарных же решений. И (проклятая гордыня!) Мэри не была уверена в том, что кто-то в сложившихся обстоятельствах справится лучше нее.

Часть маршевых двигателей правого борта пошла вразнос и ремонт их в полевых условиях выглядел затеей весьма сомнительной. Подпространственный привод, который с горем пополам удалось синхронизировать, держался исключительно на упрямстве Рори О'Нила. Свернуть с совершенно сумасшедшего вектора, заданного взрывами и хитрыми штучками, обнаруженными в самых неожиданных местах, не удавалось: не сваливались в хаотичный дрейф — и то хлеб. Да пусть бы даже и удалось — вот уже добрых шесть часов на пути «Москвы» не попалось ни одной зоны перехода. Вообще ни одной. Маяки известных зон остались далеко позади, впереди была неизвестность.